Религиозная и семейно-бытовая мораль подобные действия никак не осуждала. И ребенка, обмытого в воде с добавкой оливкового масла (в Спарте новорожденных обмывали вином, почему — станет понятно чуть позже), выбрасывали, как ненужную вещь. Происходило это, между прочим, по всей Элладе, а том числе и в Афинах, уже ставших средоточием греческого искусства, где сочиняли свои произведения Эсхил, Софокл, Еврипид и Аристофан, создавали образцы классической скульптуры Фидий и Поликтет, развивались музыка и архитектура, созревали великие философские идеи!
Судьба подкидышей, которым удавалось выжить, складывалась по-разному. На острове Лесбос, к примеру, найденный ребенок считался свободнорожденным. В других полисах идеальным был вариант, если подкидыш попадал в бездетную семью, усыновлялся и получал все права состояния, словно был родным ребенком. Но так везло немногим. Дети, от которых отказались родители, вырастая, составляли значительную часть контингента публичных домов и уличной проституции. Еще чаще брошенного младенца в будущем ждала рабская доля со всеми вытекающими отсюда последствиями, и с позиций общественной морали это не выглядело предосудительным.
Найденыши были выгодным вложением капитала — их сызмальства использовали в хозяйстве (всех-то расходов — не досыта кормить) или же доводили до товарного возраста и продавали на невольничьем рынке. И вот что удивительно: отец, не «признавший» ребенка, по закону сохранял некоторые права по отношению к нему и мог, при предъявлении непреложных доказательств родства, вернуть его в семью даже через несколько лет, где бы его отвергнутое чадо ни находилось и чем бы ни занималось. Сцены «узнавания» брошенного ребенка не такуж редки в греческой драме.
Но все-таки большинство афинских младенцев ожидала более приятная участь. На пятый, седьмой или десятый день после родов происходило официальное, публичное признание ребенка законнорожденным — амфидромия, что в переводе с греческого означает «бег вокруг». И в самом деле, обряд заключался в том, что отец с ребенком на руках обходил вокруг очага и это сопровождалось бросанием зерен злаков, гороха и соли, дабы умилостивить домашних духов-покровителей. Кроме того, считалось, что, коль скоро огонь домашнего очага священен, происходит «очищение» ребенка перед его вступлением в жизнь.
Существует и такая версия, что название обряда связано с наречением новорожденного именем и хороводом, который при этом водили вокруг ребенка, лежащего в колыбели из ивовых прутьев. В придумывании имен родители давали волю фантазии; здесь не существовало никакой регламентации, поэтому могли наречь самым вычурным образом. Впрочем, многие не мудрили и называли детей именами предков.
Об амфидромии становилось известно всей улице, поскольку двери дома, где случилось прибавление семейства, полагалось украшать — если родился мальчик, венками из ветвей оливы, если девочка — сплетенными из шерсти. И гостей на праздничную трапезу, как правило, звали полный дом — столько, сколько позволял достаток семьи; по обычаю, каждый приносил что-либо младенцу в подарок — чаще всего это были амулеты на разные случаи жизни.
В Спарте вопрос признания права младенцев на жизнь решался иначе. Ответственность за это важное дело власти предпочитали брать на себя. Предоставим слово Плутарху: «Отец был не вправе сам распорядиться воспитанием ребенка — он относил новорожденного на место, называемое “лесхой”[4], где сидели старейшие сородичи по филе[5]. Они осматривали ребенка и, если находили его крепким и ладно сложенным, приказывали воспитывать, тут же назначив ему один из девяти тысяч наделов. Если же ребенок был тщедушным и безобразным, его отправляли к Апофетам (так назывался обрыв на Тайгете), считая, что его жизнь не нужна ни ему самому, ни государству, раз ему с самого начала отказано в здоровье и силе. По той же причине женщины обмывали новорожденных не водой, а вином, испытывая их качества: говорят, что больные падучей и вообще хворые от несмешанного вина погибают, а здоровые закаляются и становятся еще крепче»{40}.
Решение старейшин вступало в силу немедленно, и осуществлять его надлежало родителям ребенка. Если же кому из спартанских младенцев, обреченных на смерть, доводилось по каким-либо счастливым обстоятельствам уцелеть, то они оказывались вне рамок агогэ и, как уже говорилось, не могли по достижении соответствующего возраста надеяться на получение гражданских прав (и, разумеется, им не полагался земельный надел и рабы из общественного фонда). Правда, оставались в живых после столь авторитетного приговора немногие — милосердие, даже по отношению к собственным детям, было редким качеством у спартанцев; а на тот случай, если все-таки у кого-то дрогнет сердце, имелась жесткая, основанная на доносительстве система контроля, которая выявляла тех, кто посмел выступить против воли герусии. Эта система, каравшая проявлявших сердоболие, отлаживалась на протяжении нескольких веков и, к началу V века до н.э. достигнув совершенства, извела на земле Спарты характеры, склонные к чувствительности. Она выковала особый тип гражданина, который беспощадность к себе и окружающим считал нормой жизни, а сострадательность воспринимал как слабость.
Поэтому прямое детоубийство, коль скоро оно признавалось полезным для общества, не вызывало у спартанцев лишних эмоций. Да и само слово «убийство» здесь малоприменимо. Бросание новорожденных детей в пропасть не имело ничего общего с убийством человека, поскольку этих детей уже исключил из числа людей приговор герусии. Родителей, исполнявших этот приговор, никому не приходило в голову называть палачами; скорее они приравнивались к ассенизаторам, которые делают неприятную и грязную, однако же необходимую для всех работу, избавляя общество от обузы. Нормальным людям, живущим в XXI веке, отвратительны ловцы бездомных собак, но большинство из нас молчаливо соглашается с их существованием — только бы не видеть собственными глазами. Мало ли такого рода дел в каждом социуме? В конце концов, если исходить из установок спартанской этики, родители сами были виноваты в том, что вместо полноценного ребенка произвели на свет хилое существо, недостойное топтать священную землю Спарты. И что характерно, родители приговоренных к смерти младенцев сознавали свою вину перед обществом.
Все вышесказанное касается только мальчиков. С девочками спартанцы поступали примерно так же, как и в Афинах, — с той лишь разницей, что обычай, согласно которому в семье воспитывалось не более одной девочки, соблюдался неукоснительно. «Лишних» девочек не относили в лес или в горы, отдаваясь на волю случая и тем как бы оставляя лазейку для собственной совести, а без затей «отправляли к Апофетам», не видя в этом греха. Некоторые и вовсе отказывались от воспитания дочерей. Власть этому никак не препятствовала, поскольку женская жизнь вообще не ценилась — женщин к услугам спартанских мужчин хватало всегда. Главное, чтобы они сами не уклонялись от воспроизводства гомеев.
Традиция умерщвлять слабых или попросту ненужных детей имела в Спарте и оборотную сторону — здесь не было брошенных мальчиков и девочек, ибо каждый ребенок, чье дальнейшее существование на белом свете было одобрено старейшинами, окружался заботой государства, которое следило за тем, чтобы родители прилежно выполняли свои обязанности. И горе тем гражданам, которые не оправдывали оказанного им доверия и воспитывали свое чадо спустя рукава или, во всяком случае, не так, как это устанавливали местные традиции.
В семьях, где имелся хоть какой-то достаток, женщины, как правило, не выкармливали детей сами — для этого использовали рабынь или нанимали кормилиц из свободнорожденных или вольноотпущенных, которые нянчили ребенка в первые три года жизни. Эта традиция сохраняла жизнестойкость на протяжении веков, хотя греческие философы, разрабатывавшие тему воспитания, считали обязательным подчеркнуть важность эмоционального контакта ребенка с матерью. Но это их мнение бытовало параллельно с житейским обычаем и мало на него влияло. Существовали — постольку, поскольку этот вопрос можно было согласовать с природой, — профессиональные кормилицы; в периоды, когда по естественным причинам у них исчезала лактация, их функция видоизменялась — они ухаживали за детьми до трех лет.
По всей Греции славились кормилицы из захваченных Спартой областей Лаконии. В богатых афинских семьях брать их в качестве нянек и кормилиц считалось особым шиком. Они, по словам Плутарха, были «заботливые и умелые» — так что хоть в чем-то детям лакедемонян повезло. «…Иной раз даже чужестранцы покупали кормилиц родом из Лаконии, — пишет Плутарх в “Сравнительных жизнеописаниях”. — Есть сведения, что лаконянкой была и Амикла, кормившая афинянина Алкивиада…[6]»{41}. Лаконянки — сказывалась система, отбраковывавшая человеческий материал с малейшими изъянами, — отличались крепким здоровьем, исполнительностью и отсутствием сантиментов. Родители могли быть спокойны, что поблажек в воспитании их дети не получат: чрезмерно баловать потомство в Древней Греции — повсюду, а не только в Спарте — было не принято.
