Тут поневоле согласишься со словами великого русского ученого и патриота Игоря Яковлевича Фроянова: «Если поставить вопрос, что в большей степени определяло мировоззрение древнерусского общества – язычество или христианство, то можно, не боясь преувеличений, сказать: язычество». Возможно ли всерьез обсуждать «историю Руси и русского слова», упуская из виду определяющее мировоззрение домонгольской эпохи?
Напоследок отметим случаи обращения к былинам и другого, скончавшегося недавно, русского ученого и патриота, Аполлона Григорьевича Кузьмина. Он впервые после А.Н. Веселовского опубликовал «русские» отрывки «Тидрек-саги». В своих статьях он указывал на былинные сообщения о пребывании Ильи Муромца в Тальянской земле и предложил толкование первоначального варианта прозвища богатыря – Муравленин, Моровлин, Муровец – как Морав, житель Моравии. Однако эти ценные наблюдения развития не получили, а перекличка между былинами и сагой традиционно объяснялась «влиянием русского эпоса времен Владимира Святого».
Глава 5
Общие выводы спорящих школ. На пороге синтеза?
1997 год ознаменовался выходом двух трудов двух школ советского былиноведения. Объединенные под одной обложкой, вышли статьи разных лет И.Я. Фроянова и Ю.И. Юдина в сборнике «Былинная история». В том же году в сборнике «Славянская традиционная культура и современный мир» вышла статья ученика Б.А. Рыбакова, С.Н. Азбелева, «Предания о древнейших князьях Руси по записям XI–XX вв.». Остается лишь изумляться, как это совпадение прошло мимо внимания научного мира!
Совместная работа профессионала-фольклориста Юдина и историка Фроянова принесла впечатляющие и в целом, несомненно, верные результаты. Исследователи вскрыли мощный догосударственный пласт в русских былинах, включая и былины о Чуриле Пленковиче или Дюке Степановиче, считавшиеся чуть ли не лубочной сатирой времен московского царства. Они убедительно показали ритуальную природу бездеятельности, неподвижности былинного Владимира, будто прикованного к Киеву и своему терему, сопоставив ее с ритуальной неподвижностью «священных царей» архаических обществ из «Золотой ветви» Джорджа Фрэзера. Это само по себе вынуждает нас обратиться в сумрак долетописной эпохи – ведь самые ранние князья русских летописей лично возглавляли далекие походы, что засвидетельствовано и иноземными летописцами (Лев Диакон об Игоре и Святославе). На долетописную древность выводит и брачная тема в былинах. Фроянов и Юдин отмечают, что былинные «герои (Потык, Глеб Володьевич, Иван Годинович. – Л. П.) продолжают отстаивать традиционное право» на экзогамный, межродовой брак, «в то время как в жизни утверждается племенная (выделено мною. – Л. П.) эндогамия». Чтобы оценить датирующее значение этой стороны былинных сюжетов, надо вспомнить, что летопись отражает как самый ранний этап объединения славян, «племенные союзы», которые называет «землями» («послала нас к тебе Древлянская земля») или «княжениями». Насколько давно сложились эти союзы, говорит то обстоятельство, что ни единого внятного упоминания о составлявших их племенах летописи не сохранили. О «родах» говорить не приходится тем более. Былинное общество оказывается на целую эпоху древнее летописного!
Это и многое другое побуждает исследователей сдвигать датировку исторической первоосновы былин в глубь времен. «Его (былевого эпоса. – Л. П.) зарождение необходимо отнести примерно к середине первого тысячелетия нашей эры».
Этот вывод, скорее всего, прозвучал бы в полный голос в планировавшейся авторами совместной монографии, но созданию ее помешала кончина Ю.И. Юдина.
Следует заметить, что не все в сборнике так уж верно. Откровенной неудачей, усугубленной многократным повторением, выглядит толкование былины о Вольге и Микуле. Попытки представить былинных богатырей олицетворением «вооруженного народа» эпохи военной демократии, вызывают лишь недоумение – мыслимо ли, чтобы «вооруженный народ» покидал перед лицом нашествия на произвол судьбы столицу, потому как «ничего нам нет от князя Владимира»? Чтоб представитель «вооруженного народа» служил, как богатырь Дунай, «у семи королей, в семи ордах»? Наконец, очень слабо обоснована попытка растянуть процесс складывания былинного эпоса до XIV века. Неубедительность таких попыток показал еще М.М. Плисецкий.
Но вернемся, читатель, к положению о зарождении эпоса «в середине первого тысячелетия нашей эры». Показательно, что в том же году была обнародована статья одного из давних непримиримых оппонентов петербургских соавторов – С.Н. Азбелева, где автор, совершенно, конечно же, другими путями, приходил к тому же заключению.
Разобрав образ Владимира в былинах, Азбелев сделал вывод, что он слишком архаичен и «трудно допустить, чтобы Владимир Святой был первым прототипом» былинного князя. Тут Азбелев повторяет ход мысли Цапенко, но на этом не останавливается, а идет далее. Он указывает, что первоначальная и господствующая форма отчества князя в былинах – Всеславич. Добавлю от себя, что «Святославич» появился в эпосе уже в ХХ веке и едва ли не под книжным влиянием или же воздействием собирателей, «объяснивших» темным сказителям-поморам, про кого же они поют.
Здесь Азбелев обращается к материалам Тидрек-саги и Иоакимовской летописи. Столь очевидно сходство былинного Ильи и Ильи Русского из саги, столь очевидно НЕ сходство «Вальдемара, конунга русов» из саги и Владимира Святого. В Иоакимовской летописи Владимиром зовут одного из легендарных древних князей. Любопытно, что предшествуют Владимиру в этой летописи очевидные выходцы из мифического эпоса, герои-эпонимы, прародители – Словен, Рус, Вандал, Волх и прочие. А после него идет череда двенадцати безымянных поколений вплоть до почти исторического Буривоя, отца знаменитого и уже безусловно исторического Гостомысла.
«Явную соотносимость некоторых существенных эпизодов и одновременно героев в… былинах в фольклорных источниках Иоакимовской летописи и в средневековых обработках германского эпоса нельзя объяснить игрой случая», – утверждает исследователь.
Каким же временем датирует Сергей Николаевич время жизни прототипов героев былинного эпоса? Если Владимир былин тождественен «Вальдемару» Тидрек-саги и Владимиру Иоакимовской летописи, то на этот вопрос легко ответить. Первый сражался с готами и гуннами, второй был предком в тринадцатом колене Гостомысла, умершего, согласно германским хроникам, в 844 году. Нетрудно подсчитать, что жил он около V века, как раз во времена готов и гуннов.
То есть та самая «середина первого тысячелетия нашей эры», которую считают временем зарождения былин петербургские соавторы.
Итак, как видите, читатель, представители разных школ разными методами пришли к выводу о формировании былевого эпоса в середине первого тысячелетия нашей эры. Очередь за предсказанным еще Н.Н. Трубицыным «сочетанием» принципов и методов обеих школ былиноведения, прекращением их бесплодного соперничества, не менее полувека тормозившего исследования былин, и объединением усилий их сторонников. Попыткой «сочетания» методов, выработанных обеими школами, и является книга, которую вы, читатель, держите сейчас в руках.
Часть вторая
За былинными героями – в глубь веков
Глава 1
От вехи к вехе. Проблема датировки былин
Любой исследователь былин, изучающий их не как чисто литературные произведения, но применительно к истории русской, сталкивается с проблемой датирования. Каким образом определить время возникновения былины?
Обыкновенной для исторической школы опорой были и остаются имена персонажей. «Первичными датирующими признаками служат имена исторических лиц», наставлял Б.А. Рыбаков в учебном пособии «Русское народное поэтическое творчество». Однако опора эта, как неоднократно уже отмечалось, весьма ненадежная. И дело здесь не столько даже в том, что отыскание исторических прототипов былинному имени, как настаивает Б.Н. Путилов, должно-де производиться в строгом соответствии с правилами лингвистической науки. Это требование сильно отдает профессиональным снобизмом филолога. Да и можно ли безоглядно распространять точные лингвистические правила на изучение живой речи, в особенности фольклора, где слова изменяются зачастую не по выведенным языковедами законам, а по игре смыслов и созвучий? Особенно это относится к именам. В соответствии с какими законами языкознания, например, злополучный польский князь Конрад Мазовецкий, призвавший на берега Балтийского моря крестоносную чуму Тевтонского ордена, «превратился» в русских летописях в… Кондрата? Или насколько вероятна, с точки зрения строгих ученых-филологов, трансформация имени императора Франции в «Неопален» и далее – в «Опален» в русском фольклоре XIX столетия?
