Ф. Паркмен не раз замечал, что в XVII в. владения Лондона в Северной Америке представляли собой «тело без головы».[193] Это утверждение верно лишь отчасти. В период реставрации правительство, продолжая политику, начатую еще при Кромвеле, стремилось прежде всего упорядочить систему управления своими заморскими владениями и усилить контроль над ними. С этой целью в 1674 г. был создан специальный Комитет Тайного Совета (вошедший в историю как «Лорды торговли» — Lords of Trade, который должен был собирать информацию о ситуации в колониях и на основании ее анализа давать рекомендации органам исполнительной власти. Этот комитет и в особенности его секретариат (Plantation Office), где с 1675 г. тон задавал Уильям Блэтуэйт, быстро приобрел достаточно большой вес и оказывал заметное воздействие на колониальную политику правительства. Сразу же отметим, что он продолжал функционировать (практически в неизменном составе) и после Славной революции вплоть до 1696 г., когда был создан Совет по торговле и колониям (Board of Trade and Plantations).
В XVII — начале XVIII в. (а также и в последующий период) принятие решений в области колониальной политики в Англии зависело от множества чиновников и ведомств, имевших различную степень заинтересованности в данном вопросе и различные властные полномочия. Решающее слово и до и после Славной революции принадлежало Тайному совету; хотя с конца XVII в. все более заметной становилась роль кабинета и прежде всего государственного секретаря южного департамента. И тот и другой опирались на стоящий как бы за их спиной Совет по торговле и колониям, влияние которого благодаря его осведомленности было достаточно велико. Далее шли казначейство с подчиненным ему таможенным ведомством, адмиралтейство и военное министерство. Учитывая, что кроме этого на колониальную политику Лондона всегда оказывали заметное воздействие групповые и частные интересы, следует признать, что механизм управления колониями был весьма сложным, если не сказать запутанным. Как отметил американский историк Л. Ледер, «логика и справедливость не всегда преобладали в принятии решений в Англии; интерес или влияние важных лиц часто имели большее значение <… > это делало и без того сложную систему Британской империи совершенно непостижимой, особенно для ее колоний».[194]
Однако при всей разнородности английских колоний в Северной Америке (и не только там), при всем разнообразии подходов английского общества и правительства к заморским сюжетам, во второй половине XVII в. в англосаксонском сознании постепенно начала формироваться идея Британской империи (само это выражение появилось в 1692 г.). В то же время с точки зрения специалистов хозяйственная и политическая структура, которую можно назвать имперской, была сформирована к началу XVIII в. (здесь вполне уместно говорить об «имперском дискурсе»). При этом, как отметил еще К. Уббелоде, следует различать «теоретическую империю», которую отстаивали империалисты, и «реальную империю», постоянно подверженную потрясениям и искажениям.[195]
Колониальные владения Парижа представляли собой относительно более простую структуру.[196] Вплоть до начала XVIII в. на Североамериканском континенте существовала лишь одна французская колония — Новая Франция. Ее ядром являлись поселения долины реки Св. Лаврентия, региона, который в то время обычно называли Канадой. К нему примыкали Акадия и французские посты на Ньюфаундленде, представлявшие собой своего рода филиалы или «автономии» в составе Новой Франции (см. карту 1). В административном плане в различные периоды степень и форма их подчинения квебекским властям была неодинаковой, а значительные расстояния и отсутствие надежных коммуникаций подчас делали ее и вовсе призрачной.
Карта 1. Атлантический регион Канады (Акадия — Новая Шотландия)В целом, интерес к колониальной экспансии в Северной Америке у французского правительства был невелик. Отдаленные земли, не производившие за исключением пушнины никаких ценных товаров, всегда находились у него даже не на втором, а, скорее, на третьем плане. Но заинтересованность французского общества в заморских делах также была весьма ограниченной и не шла ни в какое сравнение с той ситуацией, которая имела место по другую сторону Ла-Манша (лишь сравнительно небольшое число купцов и судовладельцев из западнофранцузских портов стремилось развивать торговлю с Канадой). В результате основной движущей силой французской экспансии оказалось все же абсолютистское государство, что, естественно, наложило на нее сильнейший отпечаток. Создание и расширение колониальной империи на Североамериканском континенте являлось прежде всего государственной политической акцией (еще раз подчеркнем — далеко не первостепенной важности), к которой добавились миссионерская деятельность и пушной промысел. В XVII в. французский абсолютизм находился на подъеме, и Ришелье и Людовик XIV могли позволить себе роскошь уделить внимание второстепенному сюжету.
Оставаясь на втором плане правительственной политики, Новая Франция тем не менее всегда находилась под достаточно жестким контролем со стороны государства, особенно усилившимся после 1663 г., когда в колонии впервые было введено прямое королевское управление (окончательно это произошло в 1674 г.). Все заморские владения Франции с этого времени находились в ведении морского министерства, возглавлявшегося государственным секретарем второй должности, отвечавшим также за королевский двор, столицу и духовенство (secretaire d'Etat, deusieme charge — maison du Roi, Paris, clerge, marine). В 1669-1683 гг. этот пост занимал Ж.-Б. Кольбер, преемником которого стал его сын маркиз де Сеньеле (1683-1690). В дальнейшем государственным секретарем второй должности был Луи Фелипо де Поншартрен (1690-1699), а затем его сын Жером Фелипо, граф де Поншартрен (1699-1715). В рамках морского министерства были сконцентрированы все рычаги управления колониями. С 1680 г. оно располагало собственными военными подразделениями, предназначенными для службы за пределами Франции, а в 1699 г. в его ведение были переданы все дела, относящиеся к заморской торговле. В то же время все важнейшие решения, касающиеся колоний, принимались непосредственно монархом (Генрихом IV, Людовиком XIV) или его первым министром (Ришелье, Мазарини). В отличие от своих соседей через Ла-Манш, французы при Старом Порядке никогда не рассматривали свои колонии как «империю» (и не употребляли этот термин). В то же время масштаб французской экспансии, притязания, выдвигавшиеся Парижем, сам дух колониальной политики абсолютизма свидетельствуют о том, что говорить о «Французской империи», хотя бы в политическом смысле, вполне возможно.[197] И не случайно Ф.Блюш, пишет, что хотя «Людовик XIV не намечал последовательного плана создания заморской империи, но список новых владений показывает: французские владения превосходят то, что они имели бы, если бы проводили меркантилистскую и прагматичную политику сиюминутной выгоды». Подводя итоги царствования Короля-Солнца, французский историк делает вывод: его войны «дали десять провинций и империю».[198]
Англичане, французы и колониальные реалии
Между владениями двух держав имелось множество других различий. Подданные двух держав по-разному реагировали на ту обстановку, с которой они сталкивались в Северной Америке, что, в свою очередь, отражалось на различных сторонах жизни их колоний.
Две империи заметно различались по своей хозяйственной структуре. Если оставить в стороне Ньюфаундленд и Гудзонов залив, представлявшие собой «монокультурные» регионы (в первом случае — рыболовецкий, во втором — мехоторговый), то можно констатировать, что и в английских и во французских владениях в том или ином виде развивалось сельское хозяйство, рыболовство, пушной промысел, лесная промышленность. Однако значение, которое придавалось каждой из этих отраслей в той или иной колонии, было неодинаковым. Так, если для жителей Канады, промысел трески имел второстепенное значение, то для Массачусетса с начала 1640-х годов он стал очень важной статьей доходов. Не случайно позолоченная треска висела в зале заседаний совета этой колонии, а ирокезы называли Новую Англию «Кипшон» (т.е. «Рыба»). Рыбаки из Бостона, Сейлема, Марблхеда и других селений регулярно совершали рейсы к отмелям, тянущимся вдоль восточного берега полуострова Новая Шотландия и считавшимися французскими владениями. Сушеная и соленая треска шла на экспорт в Европу и Вест-Индию. Уже в 1645 г. из Массачусетса было вывезено рыбы на 10 тыс. фунтов.[199]
Обратная ситуация сложилась с пушным промыслом. Для английских колонистов он долгое время представлял собой побочный вид деятельности. Лишь после завоевания Новых Нидерландов английские купцы включились в торговлю бобровыми шкурками, которую с 1620-х годов вели голландцы в форте Оранж. Переименованный в Олбани этот пункт стал центром английской мехоторговли, а позднее — одним из основных каналов, через который шла английская экспансия на запад и северо-запад в сторону французских владений. Помимо Олбани меха (оленьи шкуры) имели определенное значение только для экономики Южной Каролины. В Канаде, наоборот, добыча пушнины была одной из основных отраслей хозяйства, а меха являлись главной статьей экспорта этой колонии.
