В течение последующих пяти месяцев Йегер достигал сверхзвуковой скорости больше десяти раз, но руководство военно-воздушных сил по-прежнему настаивало, чтобы всё держалось в тайне. Журнал «Эйвиэйшн уик» опубликовал заметку об этих полетах в конце декабря (не упоминая имени Йегера), и это вызвало лишь незначительную полемику в прессе: разгласила ли газета государственную тайну? А ВВС отказывались делать это достижение достоянием гласности вплоть до июня 1948 года. Только тогда все узнали имя Йегера. Он получил лишь долю той известности, которую мог бы получить, если бы мир узнал о нем сразу же, 14 октября 1947 года, как о человеке, «сломавшем звуковой барьер». Этот затянувшийся процесс признания имел любопытные последствия.
В 1952 году в Соединенных Штатах показали британский фильм «Пробивая звуковой барьер» с Ральфом Ричардсоном в главной роли, и его продюсерам пришло в голову пригласить на премьеру человека, который действительно сделал это, – майора военно-воздушных сил США Чарльза Э. Йегера. ВВС дали согласие, и у Йегера должна была начаться полоса праздничных мероприятий. На просмотре фильма Йегер испытал настоящее потрясение. Он не мог поверить в то, что увидел. Фильм «Пробивая звуковой барьер» был основан вовсе не на его, Чарльза Э. Йегера, подвигах – нет, создателей вдохновила гибель Джеффри де Хавилланда, разбившегося на DH-108. В конце фильма британский пилот разгадывает тайну барьера, двигая рычаги управления в обратную сторону во время пикирования с работающим двигателем. Аэродинамическая тряска вот-вот разнесет его машину на куски, и здравый смысл подсказывает летчику перевести рычаг назад, чтобы избежать катастрофы, но он переводит его вниз… и преодолевает 1 Мах спокойно, как птица, восстанавливая полный контроль над самолетом!
«Пробивая звуковой барьер» стал одним из самых захватывающих фильмов об авиации. Он казался чрезвычайно реалистичным, и люди уходили с сеанса убежденными в двух вещах: звуковой барьер преодолел англичанин, и сделал он это, переведя в околозвуковой зоне рычаги управления в обратную сторону.
После показа фильма Йегеру поручили встретиться с прессой, а он даже не знал, с чего начать. Ему вся эта картина казалась возмутительной. Он не хотел показывать свое раздражение, ведь интервью устраивалось военно-воздушными силами. Пытаясь держаться как можно спокойнее, пилот сообщил всем и каждому, что фильм – полное надувательство от начала и до конца. Продюсеры несколько смущенно ответили, что фильм, напротив, документальный. Йегер согласился – что ж, пусть будет так. Но прошло некоторое время, и начали твориться страшные вещи. Йегер постепенно понял: люди думают, будто он – первый американец, преодолевший звуковой барьер… и что он узнал, как перевести рычаги в обратном направлении, от англичанина, который сделал это первым в мире. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, стал звонок министра военно-воздушных сил.
– Чак, можно я кое-что спрошу? Это правда, что ты прорвал звуковой барьер, двигая рычаги в обратном направлении?
Йегер был потрясен. И это говорит министр военно-воздушных сил США!
– Нет, сэр, – ответил он, – это… неправильно. Всякий, кто переведет таким образом рычаги в околозвуковой зоне, погибнет.
Йегеру и другим пилотам из Мьюрока было нелегко справляться со своей популярностью. С одной стороны, они ненавидели разговоры с репортерами и другими прощелыгами, слетавшимися, словно мухи на мед, и неизменно искажавшими факты. Но дело было вовсе не в этом! Главная проблема состояла в том, что репортеры разрушали невидимые стены братства. Они обрушивались с вопросами и говорили грубые слова обо всем непроизносимом, например о храбрости и страхе (они произносили эти слова!), и спрашивали, как ты себя чувствовал в такой-то момент. Это было непристойно! Журналисты думали, что обладают знанием, которого у них не было и на которое они не имели права. Какой-нибудь писатель мог запросто подойти бочком и сказать: «Я слышал, Дженкинс впилился. Это плохо». «Впилился!» – слово, принадлежащее исключительно их братству, произносила какая-то букашка, не видевшая того момента, когда Дженкинс много лет назад сделал первый шаг вверх по пирамиде. Это было отвратительно! Но с другой стороны… каждый пилот, обладавший здоровым эгоизмом, любил славу – упивался ею, купался в ней! В этом не было никаких сомнений. Обычный пилотский эгоизм. Ребята не обращали внимания на своих поклонников. Их не особенно беспокоило, что раз в году приходилось появляться на балконе над огромной площадью, где собиралось полмира. Они махали руками. Мир захлебывался в радостных криках, аплодировал, тонул и получасовой буре приветствий и слез (и все это – из-за их нужной вещи!). А затем все заканчивалось. И женам оставалось лишь вклеивать газетные заметки в альбом.
Небольшая лесть во славу ордена: вот то, чего действительно хотели истинные братья, стоявшие на верхушке пирамиды.
Йегер получил почти все значительные награды и ордена, вручаемые летчикам-испытателям, но его слава росла не в прессе, не среди публики, а внутри братства. С 1948 года, когда полет Йегера стал достоянием гласности, каждый летчик в стране знал, что он должен попасть в Мьюрок, если хочет подняться на вершину. В 1947 году по Указу № 10 Управления национальной безопасности военно-воздушные силы сухопутной армии стали военно-воздушными силами США, а через три года военно-воздушную базу Мьюрок переименовали в Эдвардс – в честь летчика-испытателя Гленна Эдвардса, который погиб, испытывая бесхвостый самолет под названием «Летучее крыло». «Эдвардс» стало теперь волшебным словом. Гражданские летчики (а почти все они прошли обучение в армии) могли служить именно в Эдвардсе, при центре НАКА.[3] Некоторые пилоты реактивных самолетов так и поступили, в том числе Скотт Кроссфилд, Джо Уокер, Говард Лилли, Герб Хувер и Билл Бриджмен. Пит Эверест, Кит Мюррей, Айвен Кинчелоу и Мел Эпт присоединились к Йегеру в качестве пилотов военно-воздушных сил. Между НАКА и военно-воздушными силами шло постоянное соперничество по расширению границ возможностей реактивных самолетов. 20 ноября 1953 года Кроссфилд поставил на D-558-2 скоростной рекорд – 2 Маха. Три недели спустя Йегер достиг на Х-1А границы 2,4 Маха. Программа ракетостроения быстро выходила за границы атмосферы. Поэтому НАКА и военно-воздушные силы стали разрабатывать новый проект: реактивный самолет Х-15, который должен был подняться на высоту пятьдесят миль – гораздо выше того, что еще можно назвать словом «воздух».
Боже мой! Что значило в конце сороковых – начале пятидесятых быть составной частью Эдвардса?! Даже просто находиться на земле и, услышав взрыв на высоте тридцать пять тысяч футов над пустыней, знать, что это кто-то из истинных братьев выпустил ракету… на Х-1, Х-1А, Х-2, D-558-I, на ужасном XF-92A, на прекрасном D-558-2… И знать, что вскоре он будет высоко, в разряженном воздухе на границе космоса, где в полдень видны звезды и луна, в такой прореженной атмосфере, где обычные законы аэродинамики больше не действуют, где самолет может войти в плоский штопор, как миска с кашей на навощенной пластиковой стойке, после чего начнет падать – не планировать и не пикировать, – а именно падать, как кирпич… В этих самолетах, похожих на трубы с маленькими острыми крыльями, люди начинали испытывать «страх вплоть до паники» – и это выражение не было шуткой. Как говорил Сент-Экзюпери, в скольжениях, падениях и штопорах человек на самом деле думает только об одном: что мне дальше делать? Иногда в Эдвардсе прослушивали магнитофонные записи с речью пилотов, отправлявшихся в свое последнее пикирование – то самое, в котором они погибли. Пилот падал в пятнадцатитонном отрезке трубы с давно уже отказавшими приборами, и никакая молитва не помогала, а он знал это и кричал в микрофон – но звал он не мать, не Бога, не безымянного духа Агоры. Он пытался сообщить последнюю крупицу информации: «Я попробовал А! Я попробовал В! Я попробовал С! Я попробовал D! Скажите, что еще можно сделать?» А затем слышался тот самый призрачный щелчок. «Что мне дальше делать?» (В тот самый момент, когда врата рая уже распахиваются.) И все сидящие за столом переглядывались, кивали, и в их молчании читалось: «Жаль! У этого парня была нужная вещь». Конечно, в таких случаях не объявлялся национальный траур. Никто за пределами Эдвардса не знал имени погибшего. Если его любили, то в его честь на базе могли назвать какой-нибудь пыльный отрезок дороги. Он, вероятно, был младшим офицером, получавшим за свою работу четыре-пять тысяч в год. Наверное, у него имелось всего два костюма, и лишь в одном из них этот пилот рискнул бы появиться в обществе незнакомых людей. Но в Эдвардсе, в их братстве, это никого не беспокоило.
Но что было действительно прекрасно для истинного брата – так это то, что добрые пять лет Эдвардс оставался заброшенным и низкооплачиваемым местом, где не было ничего, кроме серого ландшафта с допотопными креветками, палаток, палящего солнца, голубого неба и ракет, стонущих и ревущих перед рассветом. Даже в заведении Панчо ничего не изменилось – разве что оно стало еще дешевле. Но в 1949 году у Панчо стали появляться в невероятных количествах девочки. Юные, милые, игривые – их было так много всегда, в любое время, в любой день недели! Но они не были проститутками, хотя позже их в этом и обвиняли. Просто юные прелестные девушки лет двадцати с восхитительными формами. Иногда их называли собирательным понятием «стюардессы», но стюардессами на самом деле являлись лишь некоторые из них. Нет, это были симпатичные молоденькие красотки, появлявшиеся так же загадочно, как чайки в поисках выползающих креветок. Маленькие пташки с зовущими влажными губами, каким-то образом узнавшие, что в этом загадочном пустынном месте живут самые пылкие юные пилоты в мире и что именно тут все и происходит. Они входили, припрыгивая и визжа, в раздвижные двери бара – и это завершало картину пилотского рая. Полет-и-выпивка, выпивка-и-автомобиль, автомобиль-и-танцы. Пилоты стали называть ранчо «Конно-спортивный клуб "Счастливой посадки!"» – именно так оно и было.
