одних только коммунистов? Что, наконец, мешало вообще использовать не революционные, а традиционные методы, такие, например, как создание блоков и коалиций с другими, так сказать, «империалистическими» державами. Похоже, что тогда подобные вопросы стали задавать себе многие члены партийного руководства. Сталин даже вынужден был констатировать появление некоего «националистического умонастроения» нового типа. Выступая в Свердловском университете, он так обрисовал существо этого «умонастроения»:
«Поддержать освободительное движение Китая? А зачем? Не опасно ли будет? Не рассорит ли это нас с другими странами? Не лучше ли будет установить нам «сферы влияния» в Китае совместно с другими «передовыми» державами и оттянуть кое–что от Китая в свою пользу? Оно и полезно и безопасно …
Поддержать освободительное движение в Германии? Стоит ли рисковать? Не лучше ли согласиться с Антантой насчет Версальского договора и кое–что выторговать себе в виде компенсации? … Сохранить дружбу с Персией, Турцией, Афганистаном? Стоит ли игра свеч? Не лучше ли восстановить «сферы влияния» кое с кем из великих держав?» —
Тогда Сталин подверг данное «умонастроение» критике, назвав его «путем национализма и перерождения, путем полной ликвидации интернациональной политики пролетариата». Однако, не может не вызывать вопросов, почему Сталин вообще коснулся этой темы. Означало ли это, что данные настроения были столь сильны, что с ними надо было бороться? Или, может быть, Сталин просто избрал такую иносказательную форму, чтобы поделиться со слушателями своими сокровенными мыслями? В пользу этого последнего предположения свидетельствует тот факт, что буквально через несколько лет по ряду ключевых международных проблем Сталин займет позицию, как нельзя луч е вписывающуюся в указанное «умонастроение».
Следует также учитывать, что в своей критике националистического «умонастроения» он фактически нигде не отошел от занимаемых им принципиальных позиций. Этого ему удалось достигнуть путем построения замысловатых формулировок, вроде бы, устанавливающих логическую связь там, где ее в действительности не было. Сталин, например, вел речь о поддержке «освободительного», а не пролетарского революционного движения как в отношении Китая, так и в отношении Германии, находившейся под гнетом Версаля. А это, вполне понятно, далеко не одно и то же. Причем, рассматривал он такую поддержку, прежде всего, во вне неполитической плоскости, как противодействие давлению на Россию со стороны англо–американского блока, который он тогда рассматривал как главную враждебную силу.
«… Во главе стран капитализма, — отмечал Сталин на 14-ом съезде партии, — становятся две основные страны — Англия и Америка, как союз англо–американский. Во главе недовольных и борющихся насмерть с империализмом становится наша страна — Советский Союз …, создаются два основных, но противоположных центра притяжения и сообразно с этим — два направления тяги к этим центрам во всем мире»66.
Характерно, что и здесь Сталин ведет речь о всех «недовольных», а не о коммунистическом или рабочем движении. Это говорит о том, что он рассматривал возможность создания гораздо более широкой коалиции сил, которая включала бы и национально–освободительные движения и даже любые другие государства, имевшие по тем или иным причинам противоречия с англо–американским блоком. Причем, в этом раскладе сил коммунистическому и рабочему движению отводилась далеко не первая роль.
Нельзя также забывать, что в 1925 году политические позиции Сталина не были еще достаточно прочны, чтобы открыто отбросить концепцию пролетарского интернационализма, являвшуюся одним из краеугольных камней марксистской доктрины. Поэтому ему приходилось быть весьма осторожным и выражаться иносказательным языком. Это было особенно важно, поскольку как раз в это время в партийных верхах стал намечаться раскол по такому коренному вопросу, как возможность построения социализма в одной стране. В роли главных зачинщиков выступили на этот раз Зиновьев и Каменев. В основе раскола лежали объективные причины, связанные с тем, что в 1924 году политическая обстановка в мире коренным образом изменилась. Основной чертой этих изменений был отлив революционной волны на Западе, что делало перспективы мировой революции все более иллюзорными. Сталин был одним из первых, кто отреагировал на проис ед ие перемены. Если в сентябре 1924 года он еще писал о том, что период «буржуазно-демократического пацифизма» ведет «не к отсрочке революции на неопределенный срок, а к ее ускорению», то в январе 1925 года, он уже утверждал, что «международный пролетариат … не торопится с революцией», что «колонии … очень медленно раскачиваются», что капитализм сумел достичь «относительной устойчивости»67. Первоначально, этот очевидный факт, вроде бы, никто особенно не оспаривал. В документах 5-ого пленума Исполкома Коминтерна указывалось на начало «фазы замедления в развитии мировой революции»68. Затем положение о «временной стабилизации капитализма» было закреплено в решениях 14-ой конференции РКП(б), состоявшейся в конце апреля.
Внутрипартийный кризис разразился осенью 1925 года. 4 сентября Каменев, Зиновьев, Крупская и Сокольников выдвинули так называемую «платформу четырех», где ставили под сомнение принятые ранее решения. Сперва конфликт затрагивал, главным образом, внутренние вопросы, но потом перекинулся на сферу внеш ней политики. На 14-ом съезде партии в декабре Зиновьев и Каменев выступили против сталинского тезиса о возможности построения социализма в одной стране. Зиновьев, например, заявил, что такая позиция отдает душ ком национальной ограниченности —. Некоторое время спустя Зиновьев и Каменев обвинили Сталина в «национал- реформизме»69. В этих условиях Сталин был вынужден разорвать союз с Зиновьевым и Каменевым. В Политбюро он стал опираться на группу националистов–рыночников в составе Бухарина, Рыкова и Томского, что вновь обеспечило ему необходимое большинство.
Было бы упрощением утверждать, что Зиновьев и Каменев, представлявшие интернационал–коммунистическое крыло партии, выступали против строительства социализма в России. Напротив, они были за такое строительство, но не считали это главным или наиболее приоритетным направлением политики, поскольку полагали, что конечной цели — построения социализма — в одиночку все равно достигнуть не удастся. А из этого вытекали вполне конкретные выводы для сферы внешней политики. Из этого следовало, что основной политической задачей должно было стать осуществление мировой революции. За тяжеловесными теоретическими формулами развернулась борьба вокруг одной простой вещи: следует ли России сосредоточиться прежде всего на своем экономическом развитии, делая ставку на собственные силы, либо, наоборот, надо сконцентрировать главные усилия на осуществлении мировой революции в надежде на последующую экономическую помощь со стороны победив его на Западе пролетариата. Сталин был сторонником первого варианта. Он делал ставку на русский национализм. Зиновьев, Каменев и Троцкий придерживались второго варианта. Они верили в интернационализм западного пролетариата. По сути внутри партии развернулась борьба между национально ориентированным крылом в лице Сталина и Бухарина и прозападным крылом в лице троцкистско–зиновьевской оппозиции. Это были разногласия глубокого сущностного порядка. Сводить их исключительно к борьбе за личную власть, как это часто пытаются делать некоторые авторы, является совершенно ненаучным. Не случайно, что на фоне этих принципиальных расхождений мелкие личностные противоречия между Зиновьевым и Троцким быстро ото шли на задний план. А Зиновьев даже заявил, что самой крупной его ошибкой была борьба с троцкистской оппозицией. В апреле 1926 года троцкистская и зиновьевская оппозиция объединилась в единый оппозиционный блок.
Вывод о стабилизации капитализма совершенно не вписывался в доктринальные установки оппозиционного блока, так как это означало фактическое признание своей неправоты. Деятели оппозиции стали активно искать повсюду признаки революционного подъема для обоснования активного вмешательства России в политическую борьбу за рубежом. При этом они были склонны выдавать желаемое за действительное, видеть накат революционной волны там, где этого на практике не наблюдалось, интерпретировать многие заурядные явления как рост революционности масс. В подобных оценках и подходах не было бы, пожалуй, ничего страшного, не занимай Зиновьев влиятельный пост председателя коминтерна. Этот пост являлся уникальным образованием. Он позволял Зиновьеву проводить свою собственную внешнюю политику, мало зависящую от Политбюро и ЦК. И Зиновьев, нацелившись на претворение в жизнь своих теоретических представлений, не преминул этим воспользоваться. Возникла парадоксальная ситуация, когда в Москве образовались два конкурирующих центра по выработке и осуществлению вне ней политики. Это, естественно, не могло не отразиться на эффективности внешнеполитических мероприятий, было чревато серьезными международными осложнениями. Результаты не заставили себя долго ждать. Первые трещины наметились в советской стратегии в Китае.
