Обращаясь к известной росписи болгарских князей, обнародованной А. Н. Поповым, находим там до некоторой степени подтверждение тому, что дунайские болгаре не только были потомки гуннов Аттилы, но что и княжеский их дом происходил от него по прямой линии. Первым по этой росписи называется Авитохол, который происходил из рода Дуло и жил 300 лет; за ним следует Ирник, который жил 108 лет. Далее из того же рода Дуло были князья Коурт (Куврат Византийцев), а потом Есперик (Аспарух Византийцев), при котором болгаре завоевали страну к югу от Дуная. Ирника сами противники славянства болгар (например, г. Куник) справедливо отождествляют с младшим сыном Аттилы Ирнахом или Ирною, о котором рассказывает писатель Приск, посетивший Аттилу в свите византийского посольства. По его свидетельству, Аттила любил и ласкал Ирну предпочтительно перед другими своими детьми, потому что какие-то предсказатели объявили, что только посредством этого мальчика будет продолжаться его царский род. Весьма любопытно, что это предсказание оправдалось на болгарских князьях, основавших новое Гуннское царство на нижнем Дунае. В таком случае загадочный Авитохол означенной росписи будет не кто иной, как сам Аттила, которому, как человеку необыкновенному, народные предания болгар успели придать полумифический характер, снабдив его трехсотлетним возрастом.
Теперь, когда начинаешь пристально всматриваться в сочиненную французом Дегинем и поддержанную немцами туранскую теорию гуннов, то удивляешься даже, как могла эта теория столь долгое время господствовать в науке при своих шатких основаниях.
А на чем она, главным образом, была основана?
Да просто на неверном толковании некоторых риторических выражений двух латинских писателей, Аммиана Марцеллина и Иорнанда, выражений, относящихся к наружному виду и образу жизни гуннов.
"Новорожденным мужеского пола гунны делают железом глубокие нарезы на щеках, чтобы уничтожить растительность волос: они стареют безбородые, некрасивые, подобные евнухам", - говорит Аммиан. - "У них плотные, крепкие члены тела, толстый затылок (optimis cervicibus); ужасного вида и сутулые (pordigiosae formae et pandi), они похожи на двуногих животных или на те грубо изваянные фигуры, которые стоят по краям мостов" (Lib. XXXI). Если строго разбирать эти фразы, то где же тут указание на чисто монгольскую, или туркскую, или чудскую наружность гуннов? Уже Венелин объяснял, что под нарезами на щеках младенцев надобно разуметь обычай брить бороду, распространенный издревле у сарматских народов Восточной Европы. Напомним бритую бороду и подстриженную кругом голову русских и болгарских князей. Прибавлю, что, может быть, гунны и действительно делали какие-нибудь нарезы на щеках младенцев, чтоб у них впоследствии не росла борода и, следовательно, не было бы нужды постоянно ее брить. Во всяком случае это свидетельствует именно о борьбе с сильною растительностью бороды, а не с ее отсутствием. Если б у гуннов плохо росла борода, как у монголов или у чуди, то не было бы нужды бороться с нею при помощи каких-то нарезов, которые, конечно, обезображивали лицо. Итак, известие это, наоборот, свидетельствует об арийской, а не туранской народности гуннов. А что они были широкоплечи, плотного сложения, с ногами, закутанными в бараньи или козлиные шкуры (как далее говорится), казались грекам и римлянам очень неуклюжи, и живя на конях, непривычные к пешему хождению, были как бы похожи на двуногих животных или на грубо изваянные статуи - все это такие черты, которые не могут служить отличительным признаком какой-либо расы, а относятся к известной степени быта и находятся в тесной связи с тем, что Аммиан далее говорит о их дикости, свирепости и кочевом или полукочевом состоянии. (Sed vagi montes peragrantes et silvas, pruinas, famem sitimgue perferre ab incunab ulis assuescunt.) Таковое же состояние в одинаковой мере было свойственно и туранским, и некоторым арийским народам древности. Наконец, мы не находим здесь тех именно черт, которые служат отличительными признаками туранской расы, каковы: узкие глаза, широкие скулы и острый подбородок. Наконец, мы никак не должны упускать из виду, под какими впечатлениями и при каких обстоятельствах писал Аммиан свой рассказ о гуннах. У него нет никаких указаний на то, чтоб он наблюдал их лично. Будучи родом грек, он писал свою книгу уже удалившись от дел, далеко от места событий (в Антиохии, а, может быть, и в Риме). Книга его захватывает только начало гуннского движения или собственно бегство готов перед гуннами на южную сторону Дуная. Писал он об этом движении, очевидно, по слухам, а гуннов изображал по рассказам их врагов, готских беглецов, и притом, может быть, не самих очевидцев и участников событий. Понятно, что он не пожалел мрачных красок для изображения народа, который тогда начал наводить ужас на мир германский и римский. То, что Аммиан говорит собственно о быте и нравах гуннов, почти то же самое он прилагает к аланам, которые являются у него такими же конниками и кочевниками, как и гунны. Да если сравнить с ними готов, то и последние в то время, очевидно, еще не вполне вышли из кочевого быта; чем и объясняются их передвижения из черноморских степей на Балканский полуостров, а оттуда в Италию и Испанию.
Перейдем теперь к известию Иорнанда.
Если Аммиан Марцеллин, современник гуннского движения, изобразил гуннов не совсем точно и преувеличил их безобразие, то чего же можно ожидать от Иорнанда, писавшего около двух столетий спустя, бывшего (как полагают) готским епископом в Италии, весьма пристрастного к готам, а потому дышавшего ненавистью к их гонителям, гуннам? И действительно, в своей "Истории Готов" он не пожалел красок, так что входившее в число его источников Аммианово изображение гуннов представляется в сравнении с сим последним довольно бледно. Во-первых, гунны у Иорнанда являются не чем иным, как порождением изгнанных готами в пустыню ведьм и совокупившихся с ними злых духов. Там, в этой пустыне за Меотийским болотом, возникла "гнусная, жалкая, почти нелюдская порода (гуннов) с языком, едва похожим на человеческий говор". Однако, как оказывается далее, этот жалкий народ подобно вихрю налетел из-за Дона на скифов (готов) и победил их, увлекая за собою Алан и другие соседние народы. Но побежденные будто бы не столько пугались их оружия, сколько не могли выносить их страшного вида. "У них лицо ужасающей черноты и похоже более, если можно так выразиться, на безобразный кусок мяса с двумя дырами вместо глаз. Самоуверенность и мужество светятся в их ужасном взгляде. Свирепость свою они упражняют над своими детьми с первого же дня их рождения: младенцам мужского пола изрезывают железом щеки, чтобы те, еще прежде чем научатся сосать молоко матери, уже приучались к перенесению ран. После юности, лишенной красоты, они стареют безбородые, потому что глубокие рубцы от железа уничтожают на лице корни волос. Они малы ростом ( exigui quidem forta ), но ловки в движениях и проворны на коне, широкоплечи, вооружены луком и стрелами, с толстым затылком ( firmis cervicibus ), всегда гордо поднятым вверх. По своей свирепости, это звери в образе людей" (Cap. CXXIV).
Риторика этого ходульного описания, проникнутая явным озлоблением против гуннов, так бросается в глаза, что, удивляешься тому туману, в котором историческая критика столь долго находилась по отношению к гуннам. Да где же тут черты несомненно монгольской, татарской или чудской народности? Если перевести все это на обыкновенный язык, окажется, что гунны были не особенно велики ростом, то есть, как говорится у нас, коренасты, крепко сложены, широкоплечи, нечистоплотные (чумазые, как мы говорим), с загорелою, истрескавшеюся на ветру кожею; имели с младенчества изрезанные щеки, или чтобы приучить себя к ранам, или чтобы не росла у них борода2 . Лица у них были вообще кругловатые, а глаза небольшие (сравнительно с южными европейскими народами), но взор острый, смелый, выражение мужественное. Повторяю, никакого намека нет на выдавшиеся скулы и широко расставленные, узкие, косые глаза. Я нахожу даже в этих чертах замечательное сходство с нашим собственным велико-русским типом, с обилием у нас так называемых мордовских физиономий. И очень возможно, что подобно нашему, в гуннском типе отразилась некоторая, еще доисторическая, подмесь иных элементов, что не мешало гуннам, как не мешает и нам, быть чистыми славянами по языку и характеру. По моему мнению, наглядное изображение этого гунского типа можно видеть на фресках в одной керченской катакомбе, которые относятся ко времени между началом II и концом IV века по Р. X. (см. объяснения г. Стасова в "Отчете Императорской Археологической комиссии" за 1872 г., С.-Пб. 1875). Там изображены какие-то степные наездники именно с круглым или овальным лицом и безбородые, которых физиономия ясно отличается от южноевропейских народов и в то же время не походит ни на монголов, ни на угров.
Что касается до свирепости, воинственности, кочевой жизни и привычки к верховой езде, то повторяю, в наше время просто наивно было бы по таким чертам определять народность, а не известную низшую степень культуры, которую переживали народы самого разнообразного происхождения. Финноманы и монголоманы почему-то, например, вообразили себе, что предприимчивость, свирепость и воинственность должны служить отличительною чертою чуди и монголов. А между тем тот же Иорнанд, передавая разные ужасы о гуннах, называет финнов "смирнейшим" народом (Finni mitissimi. Cap. III). Монголо-татары только временами выходили из своего апатичного состояния и никогда не превосходили арийцев своею энергией и воинственностию. Если свирепость и страсть к разрушению суть признак чудских и монгольских народов, то к ним надобно отнести и вандалов. Впрочем, и сами финноманы отрицают воинственность славян только тогда, когда это не подходит, например, к их теории о гуннах и болгарах. А когда говорят вообще о славянах, то говорят о них несколько иначе. Например, г. Макушев писал, что "иностранцы удивлялись храбрости и ловкости славян", чему приводит доказательства ("Сказания иностранцев о быте и нравах славян". С.-Пб. 1861, стр. 132 и 152). По свидетельству Прокопия, они "не отличались белизною лица; всегда покрыты были грязью и всякою нечистотою" (ibid., 151). Следовательно, видим черты почти тождественные с гуннами. Да Прокопий тут же говорит, что анты и славяне "при своем простосердечии имеют гуннские нравы". А если он или Иордан гуннов и болгар еще не называют прямо славянами, то я уже несколько раз указывал, что название это в те времена еще не было распространено на все славянские народы и что под славянами тогда разумелись преимущественно западнобалканские или западнодунайские славяне, а не восточные. На таком основании и готов пришлось бы не считать германским племенем; например, Иорнанд прямо отличает их от германцев (cyjus consilio Gothi Germano rum terras, quas mine Franci obtinent, depopulati sunt. Cap. IX). Простосердечие славян, о котором говорит Прокопий, - тоже не противоречит родству с ними гуннов. "Добродушные и человеколюбивые дома, славяне отличались на войне хищностию и свирепостью", - говорит г. Макушев и подтверждает это длинным рядом красноречивых фактов из разных источников (стр. 156).
