В конце года Хоук с триумфом вернулся в Англию, передав Боскавену непрерывную блокаду Киброна.
Залив Киброн стал одной из великих военно-морских побед в мировой истории. Возможно, эта победа и лишена тотальности более поздних триумфов Нельсона на Ниле и при Трафальгаре — но только потому, что многие французские корабли так и не участвовали в морском сражении. К тому же, этот триумф не стал решающим событием в том смысле, в каком решающими стали битвы при Саламине, Актиуме или Цусиме. В этой победе отсутствует даже очевидная драма сражения при Лепанто.
Но морское сражение, проведенное во время сокрушительного шторма, безусловно, останется уникальным событием в хронике всех времен. Хоук в действительности никогда не был удостоен почестей, заслуженных им. В том, как он сообщил о бое Адмиралтейству, даже можно найти попытки самооправдания: «Атакуя мобильного противника, не представлялось возможным в течение короткого зимнего дня ввести в бой все наши корабли или все суда, которые были в распоряжении у противника… Когда я размышляю о времени года, о свирепом шторме в день сражения, о побережье, около которого велся бой, то могу совершенно смело утверждать: было сделано все, что едва ли возможно было выполнить. Что же касается понесенных нами потерь, то их следует считать вызванными необходимостью, которая руководила мною, когда я шел на любой риск, чтобы разбить мощные силы противника. Будь светлое время дня на два часа длиннее, мы разбили бы весь флот противника или взяли бы его. Мы почти накрыли его авангард, когда опустилась ночь».
При Киброне Хоук потерял два корабля и 300–400 матросов. Французы — пять кораблей, включая «Солейль Рояль» и «Формидабль», а также более 2 500 моряков (большинство из них утонуло). В дополнение к этому четыре из семи судов, которые нашли убежище в реке Вилен, закончили тем, что сломали себе хребет. В сущности, победа Хоука стала результатом превосходного искусства мореплавания, которым он владел, а также его готовности рисковать всем, чтобы разгромить противника.
Этот триумф — потрясающее достижение в такую погоду. Суровые критики заявляют: прежде всего, Хоуку крупно повезло, что он встретил корабли продовольственного снабжения около Уэсана, а Конфлан потерял три дня на шторм. Но против этого соображения можно противопоставить иное. Оно сводится к тому, что если бы Хоук прибыл в залив Киброн после 22 ноября, то он вошел бы в залив и одержал бы более потрясающую победу, пока Конфлан пытался взять на борт войска вторжения д'Огюльона.
Безусловно, Хоук всегда вызывал противоречивые мнения. В самый момент его победы британская толпа, расстроенная отсутствием решительного прорыва, символически сжигала изображение адмирала. Когда же известие о победе пришло в Лондон, конечно, вышла уже другая история.
Горацио Уолпол писал своему доверенному лицу Манну: «Вы вновь не узнали бы свою страну. Вы уехали, когда она была отдельным небольшим островом, который жил на свои средства. Теперь вы обнаружили бы, что она стала столицей мира. Сент-Джеймс-стрит переполнена набобами и американскими вождями, мистера Питта, пребывающего на ферме Сабин, посетили восточные монархи, которые ждали его аудиенции, пока тот удосужится их принять».
Несмотря на все это, лично Хоука отблагодарили плохо. Ему назначили пенсию в 2 000 фунтов стерлингов в год. Но — ничего более. Так как Питт не любил его, а Ансон завидовал коллеге, он тщетно ждал дальнейшей признательности за свой триумф в Киброне. После Финистерре в 1747 г. его возвели в пэры. Однако правящая элита, еще переполненная «Вульфоманией», проигнорировала значительно более великого героя.
Но для Конфлана и французов Киброн стал настоящей катастрофой. Общее мнение во Франции заключалось в том, что Конфлан заслуживает вечного позора за события 20 ноября 1759 г. Люди на улицах Парижа были взбудоражены, но не более, чем жители Британии, где народ яростно протестовал вообще против идеи иностранного вторжения. В Ване местные жители разорвали театральные афиши и не разрешили артистам «Комедии Франсе» давать представление для д'Огюльона и его офицеров. Конфлан неуверенно сообщил Беррьеру: он сделал по возможности все, действуя «твердо и разумно». По его мнению, вся проблема была донкихотской попыткой провести вторжение зимой.
По мнению д'Огюльона, на следующий день после сражения маршал-адмирал был более резким: «Что мы могли противопоставить такому явному превосходству противника? По меньшей мере, этот разгром должен положить конец плохо скоординированным сухопутным и морским совместным операциям».
Вскоре после этого он ушел из военно-морских сил и умер, забытый всеми, в 1777 г. Конфлан был посредственным адмиралом-теоретиком, которого серьезно не беспокоили собственные ошибки. Одержимый навязчивой идеей избежать сражения любой ценой, он оставался в нерешительности весь день 20 ноября. Сначала он направился к противнику, затем бежал с такой поспешностью, что оставил свой арьергард незащищенным. Находясь уже в Киброне, маршал-адмирал снова начал сомневаться: сначала хотел войти в залив, затем — выйти из него. Сент-Андре дю Вергер, как истинный герой дня с французской стороны, заметил: «Обстоятельства работы в тот день являются позором для нашего военно-морского флота. Они слишком хорошо показывают, что у нас существует только горстка офицеров, обладающих инициативой, отвагой и умением. Ничего не остается, как реорганизовать службы сверху донизу, обеспечив ее командирами, способными командовать».
Но настоящим негодяем 20 ноября стал Боффремон, который не повиновался постоянно действующим приказам, а также отдельной команде, данной Конфланом: Боффремон не должен терять из вида флагманский корабль. Позднее его обвиняли в том, что он преднамеренно проигнорировал сигналы Конфлана из-за зависти и личной антипатии.
Сведения о том, что ему оказывал помощь и содействие Биго де Морогю, который продолжал страдать из-за Конфлана, минуя самого Биго, поступили к Шуазелю. И это придает дополнительную окраску обвинению, выдвинутому против Боффремона. То, что он действовал как трус или тупица, едва ли можно оспорить.
Единственный серьезный вопрос заключается в том, виновен ли Боффремон в государственной измене или просто безнадежно глуп. Протесты относительно того, что он действовал по совету лоцмана, вообще неуместны, если речь идет о том, что военнослужащий проигнорировал ясные приказы.
Но вскоре Боффремон поднял шум, усугубляя тем самым свои недостатки, когда с негодованием написал Беррьеру, требуя, чтобы ему объяснили, почему его подвергли перекрестному допросу. Когда 1 декабря Беррьер приказал ему и всем его кораблям в Рошфоре немедленно прибыть в Брест, Боффремон мрачно ответил, что это невозможно, но он попытается сотворить требуемое чудо. Многословную апологию он отправил Беррьеру 21 декабря. Безусловно, то, что он прибыл в Рошфор, спасая тем самым восемь кораблей, значительно лучше, чем если бы Боффремон оставался с Конфланом, где эти суда могли быть либо уничтожены, либо изолированы, оставаясь бесполезными на реке Вилен?!
Затем он начал важничать и заявил, что в настоящее время хотел бы, чтобы Беррьер выразил свою рекомендацию за все, что он сделал.
Боффремон не собирался оправдываться и в письме Шуазелю, написанном в 1762 г. в воинственном тоне, в котором он потребовал, чтобы ему сообщили, почему на него возлагают ответственность за катастрофу в Киброне, а французские командующие, действительно ответственные за разгром при Крефельде и при Миндене, никогда не подвергались порицанию.
В военно-морском министерстве сложилось собственное мнение относительно Боффремона. Пришлось подождать до 1764 г., когда ему присвоили звание генерал-лейтенанта.
Совершенно очевиден контраст между мягким отношением к Конфлану и Боффремону во Франции и жестокостью, с которой отнеслись в Англии к адмиралу Бингу. От мысли, что Адмиралтейство могло бы подобным образом обойтись с Боффремоном, охватывает дрожь. Его самозащита (позднее все было отложено) оказалась, по сути, двойной: он всегда повиновался приказам, но не увидел сигналы Конфлана. Он даже проявил своего рода благоразумие, представив себе, что мог тогда сделать его командир.
Но нужно было выбрать что-то одно; если он не был командующим, то должен был повиноваться приказам Конфлана.
Прозрачная фикция, будто он не видел сигналов маршала-адмирала, не смогла никого ввести в заблуждение. В любом случае у Боффремона имелась строгая профессиональная обязанность не терять из вида «Солейль Рояль». Он пренебрег и своим непосредственным долгом как главы эскадры: следовало проинформировать все корабли о своем решении идти в Рошфор. Поэтому нельзя логически объяснить, как остальные капитаны приняли решение «спасайся, кто может», после чего Боффремон направился в Рошфор независимо. Но он сделал именно так, потому что это оказалось одним из главных пунктов его защиты.
