Результаты очень добросовестного, научно организованного исследования в сопоставлении с другими материалами и свидетельствами, которые, к сожалению, в 1968 году не были с необходимой тщательностью проверены Государственной комиссией, показывают, что из всех возможных версий это самая вероятная.
Экипаж сделал все возможное для спасения после неожиданного сваливания самолета в штопор. Но им не хватило одной — двух секунд и 150 — 200 метров высоты. Уже в 1996 году повторно эту версию с большой убедительностью излагал мне при встрече и Алексей Леонов. Должен признать, что он очень эмоционально и доказательно говорил о фактах, каждый из которых показался в 1968 году незначительным и по разным причинам отбрасывался. Однако сумма их могла вызвать трагические последствия. Прежние наши размышления во время полета в Евпаторию в 1968 году, о которых я упомянул выше, теперь представляются мне наивными. Однако уже после публикации коллективного заключения 1988 года и после выхода книги «Гибель Гагарина» в 1992 году продолжают появляться версии причастных к военной авиации специалистов. Авторов этих публикаций нельзя считать наивными или некомпетентными.
В марте 1995 года исполнилось 27 лет со дня гибели Гагарина. Совершенно неожиданно, перелистывая вынутую из почтового ящика газету «Аргументы и факты», № 12(753), я обнаружил короткую заметку «Гагарин рискнул в последний раз». Автор материала Анатолий Григорьевич Колосов, как следует из текста, в конце пятидесятых годов был летчиком-инструктором, учившим летать в числе прочих и молодого Гагарина, в то время курсанта Чкаловского военного авиационного училища летчиков. «Аргументы и факты» со слов Колосова пишут, что в тот роковой день 27 марта 1968 года на аэродроме «Чкаловский» он встретился с Гагариным.
Версия Колосова, опубликованная им спустя 27 лет, настолько близка к мыслям, которые мы высказывали в самолете 12 апреля 1968 года, что я привожу отрывок из публикации, чтобы не отсылать читателя к поискам старой газеты.
«… Созданная для расследования происшествия большая комиссия подтвердила, что самолет и его оборудование были в порядке; до самого конца летчики сохраняли работоспособность; столкновения с другими самолетами, шаром-зондом, птицами не было. А что же было?
Доложив о выполнении задания и получив разрешение на вход в коридор района полетов для возвращения, Гагарин и Серегин вошли под нижнюю кромку облаков и уклонились в сторону — это подтверждается местом падения самолета.
Таким образом, они ушли с экрана радиолокатора и перестали выходить на связь. Полетать на вертикалях хотелось, а в пилотажной зоне была облачность. Поэтому Гагарин и Серегин отлетели подальше, нашли, по их мнению, безопасное место и начали «кувыркаться».
Фигуры пилотажа — переворот, петля Нестерова, полупетля — выполняются, как правило, в комплексе. При этом самолет УТИ МиГ-15 теряет примерно 1200м высоты. Высота же облачности была в пределах 1100 — 1300м. Выполнять петлю Нестерова в таких условиях крайне рискованно. Но летчики рискнули и проиграли.
Когда самолет выскочил из облаков, угол с землей при этом почти наверняка составлял более 90 градусов, стало ясно: высота мала и обоим летчикам надо бороться за жизнь свою и самолета: катапультироваться было уже поздно. Летчикам не хватило совсем немного высоты, чтобы вытянуть машину из пикирования и перевести в горизонтальный полет…
… Как это ни печально, причиной гибели Юрия Гагарина стали бесшабашность и неоправданный риск».
Почти через год, в феврале 1996 года, «Московские новости» (№ 4) опубликовали интервью с бывшим начальником службы безопасности полетов ВВС генерал-майором авиации Юрием Куликовым. Куликов категорически не согласен с версией о возможности опасного сближения с другим самолетом и о попадании самолета Гагарина в его вихревой поток.
Эта версия бросает тень на наземные службы руководства полетами и контроля за тем, что творится в воздушном пространстве. Естественно, что начальник службы безопасности полетов не допускает и мысли о беспорядках, возникавших в воздухе по вине наземных служб.
Корреспондент «МН» задает прямой вопрос:
«— То есть погибшие сами во всем виноваты?
—Я так не считаю, — отвечает Куликов, — скорее, они стали жертвой существовавших тогда порядков. Всем было известно, что Юрий Гагарин загружен разного рода общественной работой, всяческими протокольными мероприятиями и т.п. Однако никто из начальников не посмел поставить вопрос либо об отстранении его от полетов, либо об улучшении его летной выучки. То же самое можно сказать и о Владимире Серегине, который, не секрет, имел мощное покровительство со стороны первого космонавта».
Всего через месяц после этого интервью «Известия» (№ 58 от 28 марта 1996 года) под броским заголовком «Тайну гибели Гагарина схоронили по горячим следам» публикует статью Сергея Лескова — обозревателя этой газеты.
Лесков приводит мнения тоже авторитетных и компетентных специалистов, один из которых посоветовал не лезть в расследование, «где до истины не докопаешься».
Тем не менее в конце статьи Лесков приводит замечание одного из наших авторитетных летчиков-испытателей и космонавтов Героя Советского Союза Игоря Волка:
«Восстановить картину гибели первого космонавта планеты уже вряд ли удастся. И сегодня, по существу, всерьез обсуждается лишь одна версия о попадании самолета Гагарина в струю сверхзвукового истребителя. Версия не бесспорная, но другой не существует».
За время своей пятидесятилетней деятельности по созданию ракетно-космической техники я бывал председателем, либо членом, либо любопытствующим специалистом многих десятков разного рода аварийных комиссий. Как правило, удавалось установить причину аварии однозначно. Даже когда космический аппарат погибал в миллионах километров от Земли.
Случалось, что вероятных причин того или иного отказа в сложных больших системах могло быть несколько. Возможны и сочетания нескольких событий, приводивших к единому трагическому исходу. В этом случае в заключениях комиссий появляется формулировка «наиболее вероятной причиной следует считать…»
Как правило, после нескольких запусков или в результате наземных экспериментов «наиболее вероятная» версия оказывается единственной либо появляется другая, однозначная и бесспорная. Пока версия, разработанная Белоцерковским — Леоновым, остается «наиболее вероятной».
6.5 АКАДЕМИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Кроме всех прочих больших долгов перед памятью своих родителей, я обязан им чувством преклонения перед наукой, которое они прививали мне с детских лет. Наша семья отнюдь не принадлежала к «тонкому слою» научной интеллигенции. Тем не менее имена великих ученых почитались куда выше имен великих политических деятелей. Почти все учителя школы, в которую я пошел с пятого класса, еще сохраняли черты старой русской интеллигенции и во многом способствовали формированию у школьников представления о настоящем ученом.
В 1933 году, на первом курсе института, ознакомившись с расписанием, я был сильно разочарован, когда не обнаружил в числе преподавателей ни одного профессора, не говоря уже об академиках. Студенты, более близкие к касте научной интеллигенции, чем я, успокаивали — таковы, дескать, вузовские порядки. С большими учеными предстоит знакомство не ранее третьего курса.
Впервые «живых» профессоров и академиков я увидел не на лекциях, а в лабораториях Всесоюзного электротехнического института (ВЭИ) имени В.И. Ленина. Сотрудники лаборатории, в которую меня направили для консультации по поводу очередных изобретений, с нескрываемым уважением и даже трепетом показали мне кабинеты, в которых работал член-корреспондент Академии наук Карл Адольфович Круг и академик Клавдий Ипполитович Шенфер. Вскоре я увидел их воочию.
Преклонение перед «чистой» наукой, которая якобы рождалась в «башнях из слоновой кости», в среде производственников считалось чем-то политически греховным. Однако уже тогда под влиянием своего заводского опыта я начал понимать, что лозунг «Техника в период реконструкции решает все» означает значительно более тесное сближение с той наукой, которую в газетах полуиронически называли «чистой». Теперь эти настроения легко объяснить без всякой политики. С начала XX века труд подавляющего большинства научных работников превращался в разновидность коллективного индустриального труда. Под влиянием исторической литературы у нас сложилось определенное представление о стиле, образе жизни, методах исследований ученого второй половины XIX века. Бурная индустриализация нашей страны и начавшаяся в мире еще до второй мировой войны научно-техническая революция привели к разрушению кастовой замкнутости. Познавательный процесс утратил чисто академический интерес «наука ради познания». С особой остротой стирание грани между чистой наукой и процессом ее производственной реализации проявилось во время войны.