И вот в центре Москвы, столь нелюбезной покойнику, в одной из келий Богоявленского монастыря, что за ветошным рядом, волею-неволею приютился для книжного обучения молодой монах. В течение четырех лет до этого времени он всюду, куда только ни бросала его судьба, весь преисполненный убеждения в правоте своего учения, проповедывал, что антихрист царствует. Теперь, когда пришла весть о смерти государя, молодой проповедник своеручно написал:
«Злочестивый, уподобльшийся самому антихристу, мерзости запустения, стоящей на месте святе, и восхитившему божескую и святительскую власть, бывый соблазнитель и губитель душ христианских, прегордостным безумием надменный держатель всероссийского царства, попущением божиим Петр, бывый великий, ныне всескверный император, со своими бывшими единомудрствующими да будет проклят!»
«И да будет тако, да будет тако, да будет тако!» — троекратно повторял молодой монах-изувер, перечитывая и толкуя им написанное другому иноку, своему единомышленнику и другу. Такого рода листки имелось в виду разбросать в народ.
Но если, с одной стороны, страшное слово проклятия так жестко и вместе с тем так нагло смело вырывалось из народа в плач и сетования знати и служилого сословия, то, с другой стороны, тот же народ, славный своим юмором, в то же время и в том же городе Москве осмеял «плакунов придворных» в сатире. Народные сатирики и карикатуристы представили погребение ненавистного им Преобразователя и сетования над ним верноподданных в рукописной, а потом и в печатной притче: мыши кота погребают.
«Самая аллегория была не нова, — замечает проф. И. М. Снегирев, — но по поводу нового события, к которому ее применили, в ней прибавились новые фигуры мышей и весьма замысловатые объяснения, полные живых на Петра и его царствование намеков. Цель сочинителя была не одна забава и балагурство: он олицетворял в карикатуре освобождение слабых от гонителя, в утешение гонимым и в урок гонителям. Мышам он присвоил человеческие страсти: лицемерие, ненависть; внутренняя радость у них прикрыта наружною печалью. Так, «рязанская мышь горько плачет, а сама вприсядку пляшет; мышь татарская Аринка наигрывает в волынку, песни напевает, кота проклинает»; знатные крысы, показывая притворную горесть, хотят кота утопить в помойной яме. Они не забыли, что у подновинской седой крысы кот изорвал зад, у охтенской изранил мышонка и т. д. В коте, чинно растянутом со связанными лапами, в одном рисунке — на санях (которые обыкновенно означали погребальный одр, на каком выносили тела усопших царей из дворца в усыпальницу), на другом-на колеснице, «чухонских дровнях», — в этом коте народ видел обидчика, в мышах — обиженных, в смерти же кота вообще освобождение и торжество других, отрадный конец гонениям».
В своем превосходном описании и исследовании «Русских народных картинок» Д. А. Ровинский приводит, между прочим, подробный текст картинки, изданной вскоре после 1725 года: «Мыши кота погребают».
Д. А. Ровинский, во всей подробности объясняя все намеки в этой картинке по отношению к императору Петру I в своем обширном исследовании (превосходно изданном в 1881 году Академиею наук), между прочим замечает: «Картинка «Мыши кота погребают» — чисто русское произведение, ниоткуда не заимствованное, вполне оригинальное произведение народного буффа, в котором все подробности взяты прямо из русского обихода. Подробности эти, — продолжает Ровинский, — очень ясно указывают на цель и происхождение картинки: она представляет погребение Петра I и вместе с тем пародию на шутовские церемонии, которые он так любил устраивать». Доказывая это положение во всех подробностях, Ровинский, между прочим, замечает, что «народная сатира обозначила даже месяц, день и час смерти державного преобразователя (серый месяц, четверг, в шесто-пятое число, т. е. с пятого на шестой час); самое погребение представляет пародию на погребальную процессию 1725 года: погребальные дроги тянут восемь мышей; за ними следует музыка, точно так, как это было на похоронах 1725 года (с заменою 8 мышей восемью лошадьми в натуре, конечно); в процессии упоминается и участвует все то, что прямо или косвенно напоминает действия Петра I: идут мыши, представительницы недавно приобретенных и соседних с Петербургом областей: Корелки, Охтенки, Шушера из Шлюшена с Ладожским сигом в руках; далее, в четырех местах помещены мыши татарские, которым от Петра пришлось особенно солоно; «мыши лазарецкия», которыми переполнили землю русскую Петровы победы и баталии. Мыши от вольных домов из больших питейных погребов с чарками, братинами, корчагами, ушатами и скляницами напоминают шутовские процессии всепьянейшего собора, а мыши, которые идут «пешками, несут студеное кушанье мешками», прямо указывают на постановление князя-папы иметь всегда наготове холодные закуски на случай приезда всепьянейшего собора. Некоторые из мышей в процессии должны представлять известные лица петровского времени, как-то: Савву Рагузинского, Стефана Яворского и других, об именах которых можно только догадываться. Затем не представляется надобности распространяться о том, кого разумел составитель картинки под именем котовой вдовы, чухонки адмиральши Маланьи».
Прошли годы. Умерла Екатерина, скончался второй император, ослабла со смертью Анны и немецкая партия, так глубоко пустившая корни на Руси при Петре, на престоле была дщерь последнего, Елисавета, — а ненависть к Петру со стороны поборников старины не только не слабела, но росла и росла. Царствование дочери ненавистного старине и расколу Преобразователя, царствование, ознаменованное, между прочим, сильным гонением раскольников, вызвало с их стороны не менее сильное противление. Тюрьма и пытка по-прежнему оставались бессильными. Резкому, энергическому и в высшей степени убедительному для черни слову поборников старины жадно внимал народ.
Вот, например, один из этих «учителей»: он сидит (в царствование Елисаветы) в палате Петропавловской крепости за раскол. Это петербургский купец, большой начетчик священных книг; пред ним лежит Апокалипсис: он толкует по нем со своими союзниками. «Ныне, — говорит Дмитрий Гаврилов, — в церковь ходят нечистые, и священники неправославное учение имеют; а в церковь ходят иноземцы и других вер. И которые люди в нынешней церкви причащаются, те недостойные», и т. д. в том же роде. «И в нынешней церкви образа новые и убраны жемчугом, а старые вынесены. Прежде крестились двуперстным сложением, а ныне крестятся триперстным сложением. И архиереи и попы настоящаго (жития) по правилам святых апостол и святых отец ныне не имеют. Нынешние архиереи и попы и прочие люди нюхают табак, бранятся… и, приходя в церковь, разговаривают о собаках. И ныне в церкви не такое пение, как прежде было, а люди бреют бороды… И та церковь тех, которые крестятся двуперстным сложением и содержат старую веру, пытает и убивает, которые страждут за старую веру, и потому они святы».
На чем же основывает свою хулу обличитель грехов матери-церкви? На том, главным образом, что по учению, последователем которого он является, «церковь нестароверческая сидит на антихристе…»
Антихрист же — Петр!
«Первый император, — вещал раскол при Елисавете, — первый император староверов мучил. И которые замучены, все святы! И бил он (первый император) Ладожское озеро кнутом, и сына своего за христианскую веру казнил, и тем заповеди божии преступил, и потом умер. И при Елисавете Петровне народ в пагубу идет от несодержания старой веры…» А все оттого, что «первый император был зверь и антихрист» и т. д.
Из массы старых подлинных дел, нами пересмотренных, мы могли бы представить множество подобных ужасных заклятий, которые долго и долго еще раздавались со стороны простого народа, главным образом из рядов поборников раскола, ревнителей старины, раздавались над усопшим Преобразователем. Но нам кажется, что и представленные черты довольно ярко оттеняют настроение умов серого народа относительно Петра. А потому нельзя выводить того заключения, что русский народ того времени всецело видел в смерти Преобразователя какое-то испытание, ниспосланное Богом, какое-то сильное, повергающее в отчаяние, несчастье. Ничего подобного со стороны массы народа не было. Мы видели противное… Заметим при этом, что это противное объявлялось не со стороны только раскольников; разумеется, среди них ненависть была упорнее, высказывалась чаще, сильнее, в течение большего числа лет; но «объявлялась» она зачастую и среди «нововерных» попов или среди шутников-грамотеев вроде восстановителей притчи: «погребение кота мышами»…
В то время когда бушуют страсти примученных поборников старины и народности, когда изрыгаются слова ненависти уже опочившему сном смерти властелину, что делает его преемница?
Она предоставляет первые необходимейшие распоряжения по внутренним и внешним делам Сенату, который и собирается в ее покоях; ласкает и осыпает подарками и почестями нареченного своего зятя, возвышает друга молодости — князя Меншикова, сидит, запершись, в своих апартаментах, куда, по ее указу, никого не допускают без доклада, кроме Меншикова, Бутурлина, Ягужинского, Девиера, Макарова и Нарышкиных; «с докладу же пущают по регламенту» только «по шестой класс»; выходит же сама Катерина Алексеевна только к гробу супруга.
