Ознакомительная версия.
Таким образом, несмотря на явные и неопровержимые данные о непосредственной готовности немцев к нападению, Сталин так и не решился на ввод в действие плана прикрытия госграницы. Дело в том, что с получением распоряжения на этот счет соединения и части, не ожидая особых указаний, из районов сбора по боевой тревоге выдвигаются к госгранице, в назначенные им районы. Одновременно с подъемом частей по боевой тревоге начинался перевод их на штаты военного времени, для чего требовалось осуществить мероприятия по отмобилизованию. И, главное, планом прикрытия госграницы предусматривалось нанесение ударов силами авиации по целям и объектам на сопредельной территории! Жуков тогда не мог в своих мемуарах рассказать все об этом из соображений секретности.
Вариант же, при котором можно было бы занять войсками полосу прикрытия и привести войска в боевую готовность к отражению возможного внезапного удара противника без проведения мобилизации и нанесения ударов по сопредельной территории, не был предусмотрен. Не было установлено и никакой промежуточной степени готовности для армий прикрытия, чтобы иметь хотя бы часть войск; способных немедленно приступить к выполнению боевых задач. Тем самым наши военные руководители стали заложниками собственного плана, исходившего из устаревших взглядов на начальный период войны, который предусматривал только один вариант действий при развязывании войны агрессором. Пришлось импровизировать, чтобы снять возникшее противоречие: привести войска в возможно более высокую степень боевой готовности к отражению возможного внезапного нападения противника, одновременно исключив осуществление мероприятий, которые могли бы дать немцам предлог для развязывания войны. По словам Жукова, он и Тимошенко настаивали на приведении всех войск приграничных округов в БОЕВУЮ ГОТОВНОСТЬ. Но Сталин предложенный проект отверг, сказав, что, может быть, вопрос еще уладится мирным путем. А в доложенный ему более короткий текст директивы внес еще какие-то поправки. Какие — не ясно, так как неизвестны ни первичный проект директивы, ни ее более короткий вариант до внесения поправок вождем.
Поражает противоречивость подписанного военными текста директивы: войскам БЫТЬ В ПОЛНОЙ БОЕВОЙ ГОТОВНОСТИ, а части ПРИВЕСТИ В БОЕВУЮ ГОТОВНОСТЬ. По поводу этого противоречия многие исследователи и историки спорят до сих пор. В связи с этим есть смысл рассмотреть содержание термина «полная боевая готовность». Под полной боевой готовностью ныне понимается состояние наивысшей степени боевой готовности войск, при которой они способны немедленно (или в установленные сроки) приступить к выполнению боевых задач. К сожалению, в 1941 году в Красной Армии, в отличие от Военно-Морского Флота, четкой системы боевых готовностей по мере их наращивания тогда не было установлено[157]. И полная боевая готовность в то время никакими документами не предусматривалась, а ее содержание нигде не было расписано. Судя по всему, в Красной Армии в то время различались следующие степени готовности: мобилизационная, при которой войска, укомплектованные по штатам мирного времени, несут службу по законам этого времени и готовы к отмобилизованию[158], и боевая, содержание которой было подробно расписано в порядке действий войск при подъеме их по боевой тревоге. При этом боевая тревога объявлялась по двум вариантам: без вывода всей матчасти и с выходом части в полном составе. В последнем случае соединения (части) выходили в районы сбора (сосредоточения) с последующим занятием назначенного участка (подучастка) прикрытия в готовности выполнить боевые задачи только при получении шифротелеграммы (кодограммы): «Командиру № корпуса (дивизии). Объявляю тревогу с вскрытием «красного» пакета. Подписи». Но такое распоряжение командующий армией (командир корпуса) опять-таки мог дать ТОЛЬКО по получении соответствующей шифротелеграммы Военного совета округа о вводе в действие плана прикрытия.
Фраза, приведенная в директиве: «Одновременно войскам ‹…› округов быть в полной боевой готовности встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников», по нашему мнению, лишь подчеркивала, что командующим (командирам) и войскам надо быть в максимальной готовности (с указанными ограничениями) ВСТРЕТИТЬ возможный внезапный удар врага — и не более того. В ней не говорилось о полной боевой готовности, как вполне определенной степени готовности войск. Не исключено, что слово «полной» вписал Сталин, так как Жуков везде говорил о приведении частей только в «боевую готовность».
Это просматривается и из содержания последующих пунктов. Приказано в течение ночи на 22.6.41 г. лишь скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе[159]. И далее: «‹…› все части привести в боевую готовность». Но соединениям армий прикрытия выход в назначенные районы прикрытия не разрешен, так как в директиве особо было подчеркнуто, что «никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить. Войска держать рассредоточенно и замаскированно». Легче всего было рассредоточить и замаскировать части, находившиеся в лагерях и на полигонах. Но там они имели, как правило, ограниченное количество боеприпасов, достаточное лишь для выполнения учебных задач. Остальное боевое имущество, в том числе и имущество «НЗ», находилось в пунктах постоянной дислокации. Командующим армиями не позавидуешь: им пришлось разгадывать этот ребус — как подготовить войска к отражению внезапного нападения врага и при этом не спровоцировать немцев. В штабы округов и в Москву пошел вал недоуменных запросов.
Если согласиться с тем, что упомянутая выше директива была утверждена и подписана на совещании у Сталина, закончившемся в 22.20, то не ясно, чем же была вызвана двухчасовая задержка с ее передачей? Все ли было сделано, чтобы предупреждение о возможности внезапного нападения немцев как можно скорее было доведено до войск? Из рассказа Жукова это понять невозможно: он уклонился от указания времени — «вечером» и ничего конкретного… Жуков лишь заметил: «Что получилось из этого запоздалого распоряжения, мы увидим дальше». О том, что получилось, мы кратко рассказали в начале книги. Объяснить задержку несогласованной работой отделов Генштаба вряд ли уместно: там все было готово к получению текста директивы, ее шифровке и передаче в войска. Фраза Жукова — прямой намек на Сталина, на его упрямство. Не зря «рецензенты» из ГлавПУРа настояли на исключении этой фразы из первого издания мемуаров[160].
На задержку с передачей директивы № 1 обратили внимание многие историки. Начни передачу даже такой противоречивой директивы на пару часов раньше, ее успели бы довести до каждого соединения. Это позволило бы войскам приграничных округов более организованно и с меньшими потерями встретить нападение. Ведь массовый вывод из строя проводных линий связи начался примерно за два часа до немецкого вторжения — в 2.00 22 июня. В войска директива поступила только к рассвету. Штаб ЗапОВО получил ее в 01.45 и продублировал в армии в 02.45 22 июня. Но проводная связь была уже выведена из строя, и штаб 4-й армии, например, получил ее в 03.30, штаб 10-й — только в 16.20. А штаб 3-й армии вообще не смог ознакомиться с содержанием директивы, так как связь с ним так и не была восстановлена. И большая часть соединений в приграничной зоне так и не успели получить предупреждение о возможном нападении немцев, не говоря уже о выполнении предписанных мероприятий.
Некоторые исследователи высказали предположение, что Сталин мог распорядиться отложить передачу уже подписанной директивы до особого указания. Дело в том, что как раз в то время он ждал сообщение из Берлина от советского посла Деканозова, которому было поручено лично выяснить создавшуюся обстановку у Риббентропа. Существовала вероятность того, что текст директивы придется еще раз изменить в зависимости от ожидавшейся информации из Берлина. Лишь получив известие о том, что Риббентроп явно избегает встречи с нашим послом, Сталин сопоставил это с уклончивой позицией германского посла Шуленбурга во время встречи с Молотовым и с другими известными ему фактами и распорядился отправить директиву в войска. Но это предположение противоречит вышеприведенному утверждению авторитетного источника, что решение по докладу военных так и не было принято. Кроме того, оно не объясняет некоторые неувязки и нестыковки в мемуарах маршала.
Прежде всего не ясно, о каком перебежчике доложил Жуков Сталину 21 июня? В течение 21 июня и в ночь на 22-е на нашу сторону перебежало несколько военнослужащих вермахта. В 21.00 переплыл Буг и был задержан ефрейтор А. Дисков. Его советские пропагандисты объявили первым немецким перебежчиком, для пущей важности «присвоив» ему звание фельдфебель. При задержании тот сразу же заявил: 22 июня на рассвете немцы перейдут границу. Таким образом, к началу совещания у Сталина (20.50) сведения о перебежчике А. Лискове в Москву поступить не могли[161]. В то же время трудно допустить, что Жуков доложил вождю о показаниях фельдфебеля, задержанного еще 18 июня (через три дня?!). Его, конечно, все это время допрашивали, чтобы убедиться, что он не провокатор или шпион[162]. Это первая, но не последняя загадка.
Ознакомительная версия.
