Франсуа Блюш - Ришелье

Сен-Симон, великий поклонник монарха, сделавшего герцогом его отца, писал: «Любое из великих деяний, которые свершались тогда, происходило только после того, как было обсуждено королем и Ришелье в самой глубочайшей тайне». И добавил с редкостным для себя здравомыслием: «Кто бы мог сказать, не будучи там третьим, какую часть каждый из них имел в их задумывании, разработке, планировании того, кто будет ими руководить и осуществлять; который из двух присоединялся, приниженный и поправленный?»

Ответ скрыт в самом вопросе. Решает монарх, исполняет министр. Самое трудное для автора замысла заключается в убеждении лица, принимающего решения. Мы еще рассмотрим детально, что предпринимал Ришелье, чтобы добиться нужного ему решения Людовика.

Кардиналу-министру при исполнении своих обязанностей не хватало надежности, этой привилегии современного функционера. Король мог поймать своего излишне нервного министра на слове всякий раз, когда тот просил своей отставки. А ведь Ришелье делал это очень часто. В ноябре 1630 года, в «День одураченных», король мог бы предпочесть Арману дю Плесси Мишеля де Марильяка[58]. В 1642 году король во время заговора Сен-Мара мог бы предпочесть непреклонному министру своего милого друга [59].

В остальном слово «должность» не имеет большого смысла. Никогда выражение «первый министр» не означало при Людовике XIII всемогущества главного министра. В 1624 году, когда король, подталкиваемый матерью и сознающий всю посредственность своего окружения, призвал Ришелье к управлению страной, он не выказывал в его отношении ни малейших признаков симпатии. Хотя кардинала называли «главой Совета», он был им лишь благодаря своему положению князя церкви. Долгое время Ришелье был неприятен своему господину, находившему его слишком самоуверенным, надменным, тщеславным, не заслуживающим доверия. Доверие было завоевано лишь со взятием Ла-Рошели (1628), но и оно было эфемерным и относительным, как свидетельствуют первые часы «Дня одураченных».

Как нам кажется, большая часть авторов придают слишком большое значение грамоте от 21 ноября 1629 года, назначающей кардинала «первым министром государства». Капетингские институты королевской власти на самом деле не предусматривали никакого «первого министра». С другой стороны, «главный министр», как его называли в то время, имел гораздо более двойственное положение. «Ришелье, в принципе, являлся человеком короля и обязан был проводить его политику, не имея какой-то определенной роли и обязанностей» (Ж. Бержен). Главный министр может представляться «некоей частью самого короля… его советчиком и участником его трудов» (Флешье); но это не значит, что его немедленно не могут заменить на кого-то другого.

Следовательно, подобное странное сосуществование не является в полной мере всевластием. Ришелье мог копить почести и должности — попечитель Сорбонны, гроссмейстер навигации и торговли, губернатор Бретани, Бруажа и Гавра, начальник каторжных работ, аббат Клюни, Премонтре и тринадцати других аббатств; он мог с гордостью носить голубую ленту ордена Святого Духа, кичиться своим герцогством-пэрством, герб которого украшал его новенький дворец[60]; но ему было достаточно хоть немного не понравиться своему господину, чтобы оказаться удаленным от двора и управления и быть сосланным в какое-нибудь мрачное приорство.

Но дело было не только в возможной опале. Людовик XIII, несмотря на свою физическую и умственную стойкость, мог внезапно умереть (и король и кардинал были слабы здоровьем). А ведь у него не было детей — по крайней мере до 1638 года. И ни для кого не было секретом при дворе и в городе, что, если королем станет Месье, «первый министр» тут же будет лишен всех своих почестей, должностей, титулов и доходов, возможно, даже призван на суд и осужден покинуть Францию.

Всем было известно, что кладбища полны незаменимыми людьми. Ришелье, невзирая на всю свою власть, считался заменимым. Именно это отличало его от Бэкингема и Оливареса, его собратьев и современников, validos английского и испанского королей. Правая рука Людовика XIII не имел с ними ничего общего. Он «пользовался расположением короля, но в этом расположении не было интимности, личного расположения», очевидного у Стюартов и у Филиппа IV Испанского. Людовик XIII — не такой добряк, как его отец Генрих IV, и менее доверчивый, чем его сын Людовик XIV, — хранил и навсегда сохранил дистанцию. Ришелье обладал важным запасом способностей, необходимых для должности министра, но ими обладали и другие. Не посещая частных особняков, замков и парламентов, король Франции имел под рукой канцлера, сюринтенданта, четырех опытных государственных секретарей, маршалов, компетентных государственных советников, полностью посвятивших себя королевской службе, введенных в курс дела всех пружин молодой административной монархии, которая пришла на смену былой патриархальности и беспорядку.

Вот почему Арман Жан дю Плесси, кардинал-герцог Ришелье, этот столь сильный и столь прочно закрепившийся у власти человек, будет до самой смерти так же уязвим, как Кончини или Робеспьер.

Множеством факторов можно объяснить то согласие, которое среди бесконечных случайностей способствовало единству суверена и его министра на протяжении восемнадцати лет. Они оба отличались хрупким здоровьем. У короля были приступы эпилепсии; он умирал от туберкулеза; он переболел рядом тяжелых болезней. Ришелье всю свою жизнь мучился приступами мигрени; он болел малярией; он был покрыт гнойниками и страдал от ужасного геморроя. Да, их здоровье было хрупким, но железная воля давала им возможность терпеть боль. Воин, любитель псовой и соколиной охоты, Людовик дни, месяцы, можно даже сказать, годы проводил верхом; в военных кампаниях он разделял простую жизнь солдат; Ришелье выдавал свою хроническую усталость только подергиванием мускулов его аскетичного лица.

Они были патриотами по расчету, традициям, чувствам, которые разделяли со своей облеченной плотью родиной. Если они исполняли свою службу — службу короля и службу его помощника, — то не из любви к абстрактной власти, а из врожденного чувства долга. Дело было не в службе, дело было во Франции. Когда они пришли к управлению государством (они освятили, смягчили, очеловечили это понятие, чтобы государство, родина и Франция наложились друг на друга и пришли к согласию), они обновили великую страну. Они действовали совместно, стремясь закрепить в капетингском королевстве преданность власти, превратившуюся впоследствии в патриотизм. Они одновременно работали над десятком проектов, не испытывая нужды спорить или торговаться по их поводу. Они хотели, чтобы Франция стала великой, процветающей, грозной и блистательной. Они хотели, чтобы знать продолжала властвовать и командовать страной, но чтобы она в то же время служила преобразованной монархии. Они хотели, чтобы за неимением возможностей искоренения «ереси» законы обеспечивали королевству и королю религиозный мир. Они хотели, чтобы чиновники стали выразителями правительственной воли; чтобы «судейские крючки» не требовали больше своей независимости; чтобы епископы проявляли усердие; чтобы церковь не злоупотребляла своими законными привилегиями и так далее. Они не мечтали ни об Эльдорадо, ни об острове Утопия. Впрочем, они вообще не мечтали; они творили, сосредоточивая реальные или потенциальные силы старой монархии, чтобы сделать из Франции первое государство в Европе.

Когда люди соглашаются по стольким пунктам, тесное сотрудничество становится если не приятным, то по крайней мере логичным. Достаточно, чтобы каждый из двух актеров занимал свое место: чтобы Ришелье никогда не повторял ошибок Кончини или Люиня и не стремился поучать короля или доминировать над ним. Чтобы король был достаточно терпеливым, смиряясь с интеллектуальным превосходством своего подчиненного; в нашем случае королевская набожность и его естественная осторожность по отношению к кардиналу-священнику сыграет заслуживающую внимания роль, особенно когда им в разгар Контрреформации понадобится осуществлять парадоксальную внешнюю политику.