— Вы что, роботы? Вы же художники, артисты! Вы все знаете. Вносите в игру свои краски. Больше хитрости!
Его любимый вопрос: чем ты обогатил свое задание? И совсем не просто было угадать грань между верностью истине и правом на домысел. Этому умению Анатолий Владимирович учил нас настойчиво, день за днем, сезон за сезоном, пока наконец хоккеист не осваивал искусство импровизации в рамках игрового задания.
Мы знали, что наш тренер не прощает трусости, лени, халатного отношения к игре. Если кто-то в пылу схватки "заведется", нарушит правила и попадет на скамью штрафников, то тренер не будет сердиться, но если кто-нибудь из его учеников сыграет осторожно, трусливо, если кто-нибудь попросту испугается, уклонится от единоборства, а потом, маскируя свой промах, полезет драться, то ему достанется по первое число.
Анатолий Владимирович любил сравнивать хоккей с боем. Он считал, что в спорте действуют те же нравственные и психологические законы: каждый имеет право рассчитывать на помощь партнера, товарища, и никто не имеет права подвести друга. Не устоишь, не выдержишь напряжения схватки — образуется брешь, залатать которую в ходе боя трудно.
Максимализм знаменитого тренера не знал пределов. И этот максимализм не ограничивался бортами хоккейной площадки:
вся жизнь, весь быт, утверждал Анатолий Владимирович, должны быть подчинены хоккею. Исключений из этого правила для настоящего мастера нет. И не может быть.
У меня не шел бросок. Бросал я хотя и неожиданно и точно, но не сильно, и тренер поставил передо мной задачу: когда в руках у меня нет клюшки, заменять ее теннисным мячом, сжимать и разжимать его, непрерывно вырабатывая силу рук. И я не расставался с теннисным мячом. Но однажды, торопясь в столовую, я забыл мячик, и Тарасов, тут же заметив, что мяча в руках у меня нет, строго спросил:
— А где мячик?
Я пытался объяснить, что иду обедать, но Анатолий Владимирович был непреклонен:
— Куда бы ты ни шел, мяч должен быть с тобой. Заниматься с Тарасовым было интересно. Хотя и трудно. Очень трудно. Но усилия наши окупались сторицей. Многоопытный тренер замечал все, и это помогало спортсмену. Когда я был помоложе, Анатолий Владимирович буквально после каждого матча находил у меня недостатки, и я порой удивлялся. Ведь команда выиграла, и с крупным счетом, и наше звено набросало кучу шайб — так в чем же дело? Но Тарасов утверждал, что я плохо маневрировал. Через два дня выяснялось, что маневр у меня стал получше, но я не использую смену ритма. А потом тренер обращал внимание на то, что я выдал всего лишь два точных паса.
Анатолий Владимирович неизменно подчеркивал мои сильные стороны, но не давал возможности примиряться со слабыми.
Перед каждым матчем он умело настраивал свою команду. Нас трудно было чем-нибудь удивить, и порой перед установкой на игру мы были настроены скептически: для чего лишние разговоры, мы и так все знаем? Знаем, чем силен "Спартак" и чем опасна сборная Чехословакии. И тем не менее Анатолий Владимирович нередко приводил нас в изумление, раскрывая ту или иную неведомую нам деталь, а то вдруг заводя разговор не о силе соперника, а о его слабости. А вот перед встречей с соперником слабым Анатолий Владимирович мог так расписать мощь и коварство хоккеистов "Сибири" или сборной Швейцарии, что у молодых игроков от волнения начинали предательски дрожать коленки.
Но если в пределах хоккейной площадки Анатолий Владимирович, безусловно, наивысший судья и авторитет для всех хоккеистов — и новичков и ветеранов, — то за ее пределами он не раз подвергался критике. Одни полагали, что Тарасов абсолютно прав во всех своих конфликтах с игроками — это, моя, такая публика, им только сделай поблажку, сразу на голову сядут. Другие же полагали, что от тренера требуется более сердечное отношение к игроку, умение прощать его маленькие слабости, а если не прощать, то хотя бы понимать, ведь фанатизм порой утомляет. С Анатолием Владимировичем всегда было и интересно и вместе с тем тяжело. С ним не расслабишься, не пошутишь. Чувствуешь себя во всем скованным. И все разговоры в конечном счете сводятся к одному — хоккею. А иногда так хочется расслабиться, забыть о нем.
Конфликты Анатолия Владимировича с хоккеистами не редкость. Все, кто интересуется хоккеем, слышали о них. Я готов понять обе стороны. И тренера. И игроков. Понятны требовательность тренера, его фанатизм, безграничная и безмерная любовь к хоккею. Понятно его желание, его стремление требовать такого же отношения к хоккею и от спортсменов. В конце концов он подает личный пример такого беззаветного служения хоккею (я взял термин из лексикона Анатолия Владимировича), но… не каждому такой максимализм по плечу.
Иной человек — Аркадий Иванович Чернышев. Не знаю, кто это счастливо придумал соединить вместе столь диаметрально противоположных, столь невообразимо разных людей и тренеров. Вроде бы они должны безоговорочно исключать друг друга. А они поразительно удачно дополняли.
Я не берусь судить, как, каким путем приходили они к единому мнению о составе, который отправлялся в Любляну, Гренобль или Стокгольм. Я не знаю, что предшествовало той минуте, когда они объявляли план игры на предстоящий матч, когда высказывали нам замечания, давали советы. Знаю только одно: они выступали всегда единым фронтом.
Аркадий Иванович в отличие от Анатолия Владимировича отходчив, мягок, вежлив, неизменно спокоен — по крайней мере внешне. Он всегда сдержан и корректен. Чернышев умело успокоит хоккеистов, смягчит темпераментные, порой излишне резкие тирады своего коллеги; он весьма осмотрителен в выборе выражений и, кажется, никогда ничего не делает и не говорит, не взвесив предварительно все возможные "за" и. "против".
Разумеется, я знаю Аркадия Ивановича значительно меньше, чем Анатолия Владимировича: ведь он работал с нами, армейцами, только в сборной, тогда как Тарасова мы видели изо дня в день. Аркадий Иванович всегда был внимателен к игрокам, жил их заботами; к нему всегда можно было прийти "излить душу", даже в тех случаях, когда причиной огорчения были дела вовсе и не хоккейные. Он нас выслушивал с видимым интересом и вниманием. А как важно чувствовать, что твои жалобы или сомнения не в тягость собеседнику, не отвлекают его от более важных дел!
Лейтмотив всего поведения Аркадия Ивановича в его отношениях с людьми был неизменен — спокойствие. Он как никто умел перед матчем искусно снимать неизбежное психологическое напряжение, вносить умиротворение в смятенные наши души. В 1969 году наша тройка дебютировала на чемпионате мира. Сыграли мы, по общему мнению, успешно, но ошибок у нас было, конечно же, немало, и одна из них, моя личная, имела весьма печальные последствия. Матч второго круга между командами СССР и Чехословакии представлялся решающим для исхода всего турнира. В первом круге мы проиграли, но и чехословацкие хоккеисты, в свою очередь, уступили шведам. Наша же команда обыграла "Тре Крунур", и потому после первого круга все три сборные как по набранным, так и по потерянным очкам были в равном положении.
То был последний чемпионат, в котором принимала участие команда Канады. Заокеанские хоккеисты проиграли свои матчи первого круга всем трем сильнейшим европейским командам. Вот почему при равенстве положения всех лидеров матчи второго круга приобрели вдвойне важное значение. И вот поединок с чехословацкой сборной. Он начался для нас неудачно. Мы пропустили две шайбы, затем ценой громадных усилий отквитали их, и счет стал ничейным (шайбы забросили я и Анатолий Фирсов), и в третьем периоде, когда до конца встречи оставалось всего 12 минут, мы пропустили третий гол. И виноват в этом был я. Получив шайбу, я, как говорят в таких случаях, "завелся" и потерял ее в нашей зоне, дав возможность защитнику Хорешовски вывести свою команду вперед. Мы рванулись отыгрываться, и спустя полторы минуты Ярослав Холик забросил четвертую шайбу. Сборная СССР потерпела поражение.
В нашей раздевалке после матча царила гнетущая тишина. Ужасная тишина. Никто из ребят не упрекал меня, кто-то даже, проходя, постучал клюшкой по моему щитку: не расстраивайся, мол, не убивайся — всякое случается. А я протирал коньки и думал о том, что из-за меня, из-за моей непростительной ошибки мы проиграли.
Как же мне было стыдно! Шесть раз подряд наши ребята возвращались с мировых чемпионатов победителями, и вот я помешал им в седьмой раз получить золотые медали. Было от чего заплакать. И я заплакал.
И тут же ко мне подошел Аркадий Иванович и абсолютно спокойно, вроде бы даже не утешая, сказал:
— Ну, знаешь ли… Если ты так близко к сердцу будешь принимать каждую неудачу, то тебя не хватит надолго.
Если бы Аркадий Иванович стал в ту минуту доказывать мне, что не все проиграно, не все потеряно, что есть еще кое-какие шансы, то я бы ему, конечно же, не поверил. А тут будничность его слов вдруг вселила в меня надежду. Подумаешь, ошибся! Возьму и в следующей игре покажу, на что способен.
