Почему же не изменялась традиционная общинно-родовая основа? Прежде всего потому, что не рос заметно уровень развития населения. Не менялись характер его деятельности, традиционные формы экстенсивного сельского хозяйства. Не развивались внутренняя торговля и товарно-денежные отношения. Не было того самого процесса приватизации, о котором уже шла речь. Но почему же всего этого не было?
Частично это следует объяснить общей отсталостью образа и уровня жизни африканцев и отсутствием эффективных стимулов для ускорения их развития даже после того, как то здесь, то там возникали прото– и раннегосударственные политические структуры во главе с правителями, порой всесильными, капризными и жестокими деспотами, а иногда и пленниками сложившихся жестких религиозно-политических традиций (известно, что часть правителей жила изолированно, была объектом религиозного поклонения и уничтожалась при появлении признаков старости и потери силы: правитель-бог, олицетворявший мощь коллектива, должен быть сильным). Правители мало заботились о реформах, направленных на внутреннее укрепление государств, на эффективную централизацию власти. Да и едва ли они вообще могли что-то сделать в этом направлении какими-либо иными средствами, кроме примитивного насилия. Конечно, насилие подчас приносило плоды. Создавались крепкие армии, особенно сильные после приобретения огнестрельного оружия. Но сила тем внутренне слаба, и это касается далеко не только Африки, что ее недостаточно для обеспечения эффективного функционирования социально-политического организма на длительное время. Насилием можно добиться быстрого и впечатляющего эффекта, но за счет одних лишь силы и принуждения невозможно создать того, что возникает лишь в результате сложных внутренних социально-экономических процессов. А эти процессы тоже не возникают и тем более не ускоряются на пустом месте, без хотя и медленного, но поступательного развития производства и культуры общества.
Эти аксиоматично звучащие формулы стоит напомнить именно потому, что ими подчас оперируют автоматически, не вникая в суть реального процесса в той же Африке. Отсталое земледелие воспроизводит отсталые формы потребления и существования населения, примитивные формы его социальной общинно-родовой структуры. Экстенсивное скотородство в принципе (не только в Африке) не способно породить развитые формы хозяйства, общества, культуры и политической организации. Наложение одного на другое может вызвать к жизни эффект государственности, с существованием этнической суперстратификации, доходящей порой до кастового неравенства жителей раннего государства. Но это, пожалуй, предел. Для достижения более высокого уровня развития нужны кардинальная внутренняя трансформация общества, новые элементы производства, трудовые навыки, новая и более развитая культура труда и всей деятельности социума.
В Африке, даже в суданском поясе с его огромной ролью ислама, не возникло развитой религиозной системы. Колдуны и знахари находились на том же уровне, что и основная масса населения. Больше того, их религиозные верования и культы не просто соответствовали этому примитивному уровню, но и как бы закрепляли его. А в рамках политических образований суданского пояса были, особенно в городах, ученые улемы. Там развивалась мусульманская наука, было даже нечто вроде университета в Томбукту. Но все это существовало лишь на высшем уровне потребностей городов и торговых центров исламизированных районов и почти не соприкасалось с основной массой населения – ситуация, напоминающая греческие поселения на Ближнем Востоке времен эллинизма. Результатом была довольно быстрая потеря религиозного исламского потенциала с ослаблением интенсивности транзитной торговли. Вакуум стали в позднем средневековье занимать воинствующие суфийские ордена, члены которых уже практически не несли с собой ни элементов науки, ни стремления к образованию, но зато весьма соответствовали основанной на силе внутренней структуре большинства политических образований Африки.
Словом, развитой религии в Африке – такой религии, которая сверху донизу, пусть в уменьшающемся и упрощающемся объеме и виде, но все-таки сверху донизу затронула бы всех, – не возникло. Соответственно в ранних африканских государствах, за редкими исключениями вроде Эфиопии, не возникало и письменности, носителями которой обычно бывали везде и всегда священнослужители как социальный слой. Отсутствие же развитой религии и письменной культуры тоже играло свою роль в общей отсталости африканских социумов и раннегосударственных образований: без кумуляции и отбора полезных инноваций любая культура обречена на застой и деградацию. А давление со стороны мощной первобытной периферии в таких условиях всегда не только сильно, но и эффективно: если в Азии великие цивилизации поглощали периферию за счет своих именно цивилизационных потенций (цивилизация и тесно связанная с ней религиозная традиция в письменной форме хранит и закрепляет достижения стимулируемой ею же материальной и всякой иной культуры), то в Африке нередко бывало наоборот: сравнительно развитые структуры после их ослабления практически бесследно исчезали, поглощенные отсталой периферией, которая легко и без остатка их переваривала.
Видимо, немалую роль в консервации отсталости Африки сыграло и рабство. Не столько как институт (рабство как институт было известно всему миру а в цивилизованных обществах Азии сохранялось веками и кое-где дожило почти до наших дней), сколько как важный элемент нормы отношения к человеку. Иноплеменник в Африке – как, впрочем, и повсюду – всегда не считался за человека. Его можно было убить, даже съесть (сердце или печень поверженного врага считались придающими съевшему мужество). Можно было помиловать и включить в свою общность и в семью на правах ее младшего члена, зависимого неполноправного человека. Можно было продать на вывоз, чем и занимались арабские и иные купцы в Африке еще задолго до появления там первых европейцев.
Этническая рассредоточенность и обилие языковых, этнических и иных граней содействовали тому, что чужеземцев в Африке всегда было много. Рабом мог стать любой – стоило лишь ему уйти за пределы небольшой зоны обитания его родного коллектива. Отношение же к чужеземцу как к рабу во многом формировало общее отношение к человеку и к человеческой жизни как таковой. Она мало чего стоила и к ней относились легко. Тем более это было характерно для больших политических объединений, вожди которых убивали противников тысячами и не останавливались перед тем, чтобы с той же бесцеремонностью и жестокостью обеспечивать абсолютное повиновение подданных. О гуманности и милосердии, о человечности в том смысле, как об этом говорится в формирующих сознание цивилизованных обществ древних религиозных или философских текстах (достаточно напомнить об учении Конфуция, о поисках упанишад), в таких условиях говорить не приходится. Отнюдь не стремясь как-то реабилитировать португальскую и всю европейскую работорговлю с ее бесчеловечным отношением к африканцам (а ведь христианство как раз учило человечному отношению к людям, что и делает эту работорговлю со всеми ее жестокостями не просто бесчеловечной, но цинично-мерзкой), стоит все же еще раз заметить, что не она сама по себе повлияла на отставание Африки. Она просто использовала то, что уже там было.
На примере африканской работорговли видно, что в тех нередких случаях, когда ставка была высокой, а дело сулило неслыханные барыши, частнособственническая страсть к наживе сметала со своего пути все остальное, включая и набожные поучения католических патеров, которые в той же Конго, видимо, проповедовали христианское человеколюбие. В условиях работорговли эта проповедь не могла иметь успеха, о чем и свидетельствуют сектантские выступления в Конго. И все же жители Конго и других районов Африки, в частности Южной, не могли не воспринять кое-чего от христианства как развитой религиозной доктрины, которая пропагандировалась к тому же веками. Но, во-первых, они неизбежно воспринимали эту доктрину, иначе, чем европейцы, сочетали ее со своими привычными верованиями и представлениями в сложном синкретическом синтезе, под знаменем которого и формировались еретические движения. А во-вторых, христианство мало что сумело привнести в привычный образ жизни и культуру местного африканского населения, как то, впрочем, касается и ислама на суданском севере. В конечном счете христианизированное меньшинство африканцев (как и его исламизированное меньшинство в Судане) так и не становилось более передовым или развивавшимся более быстрыми темпами. Привнесенные религии в Африке (в отличие от того, что бывало в других регионах) так и не сумели заполнить цивилизационный вакуум. Развитие континента и после этого шло чрезвычайно замедленными темпами.
