- Так вы волонтеры, значит! Молодцы! Спасибо вам, братцы!
- Рады стараться, ваше императорское величество! - истово и согласно рявкнули оба.
- Спасибо, спасибо... Будете в Петербурге, заходите ко мне в гости: я вас не забуду.
- Пок-корнейше благодарим!..
И даже не добавили на этот раз титула, - так озадачило богатырей-новгородцев это царское приглашение в гости.
От Камчатского перешел царь к смотру других полков, и в каждом полку находил он кого-нибудь из солдат, украшенных крестами за храбрость, с кем говорил, - "удостаивал разговором", но в гости пригласил только Михайловых, о чем узнал на другой только день, когда царь уже уехал, пластун Василий Чумаченко, бывший по обыкновению в секрете перед позициями другого батальона камчатцев, у Черной речки.
Как он жалел, что не был на смотру!.. Несколько раз срывал он с себя облезлую папаху и швырял оземь, - так досадно было ему, что зло подшутил над ним случай... Ведь мог бы и он, - тоже волонтер и тоже унтер-офицер да не с одним, а двумя крестами, услышать от царя это: "Будешь в Петербурге, заходи в гости: я тебя не забуду".
- Пойдете когда-сь к государю? - настойчиво спрашивал он Михайловых.
- Да ведь мы в Петербурге не бываем, - отвечал отец, а сын добавлял:
- Разве это всурьез сказано было? Куда же мы, мужики, в гости к государю годимся? Ни ступить, ни молвить... Да нас от дворца, небось, вот как погонят!
- А я бы пошел! - горячился пластун. - Эх, кому надо, мимо того прошло, а кому не надо, тем присыпало!
- Поди-ка такой, собаки, небось, последнее на тебе дорвут, усмехнулся Степан Михайлов, но Чумаченко даже не поглядел на свою драную черкеску.
- Одежу бы, конечно, новую справил, что ж такого... А зато бы я знал бы, что мне сказать государю надо, и, может, мое дело бы тогда повернуло куда следует, а не как теперь.
Чумаченко не проговорился, конечно, отошел сумрачно, но мысль явиться во дворец к царю и у него выпросить себе прощение захватила его так сильно, что в тот же день поделиться ею отправился он к Хлапонину.
Хлапонин выжил, казалось бы, вопреки даже самой медицине, так по виду безнадежно был он измят в кровавый день штурма двадцать седьмого августа.
Почти вся спина его стала сплошной вздувшийся кровоподтек; три ребра надломлены; ноги и руки в ожогах и ранах... Терентию не пришлось тащить его до Павловских казарм, - попались навстречу носилки, - но когда он увидел, как забит до отказа ранеными здешний перевязочный пункт, он решил не возвращаться на свой бастион, пока не устроит "дружка" в том самом госпитале на Северной, в котором лечился от штыковой раны сам в июне.
Его подбадривало то, что иногда Хлапонин открывал глаза и смотрел на него благодарно, даже пытался шевелить губами. Он не хотел верить, что "дружку" осталось жить всего, может быть, час, два и что напрасны все его заботы. Даже когда говорили ему: "Помрет, должно..." - он готов был кулаками доказывать любому, что тот дурак. И добился все-таки места для носилок с Хлапониным на барже, которую паровой катер перетянул на другой берег.
Это была большая удача: раненых из Павловских казарм начали переправлять сюда, но только с наступлением сумерек, спешно и под сильным огнем с английских батарей, а до того Хлапонину успели уже сделать на Северной перевязку, он пришел в сознание и просил дать знать о его состоянии на Бельбек Елизавете Михайловне. И если этого не было сделано в тот же день, то на следующий к вечеру она была уже около его койки, и, чувствуя в своей руке ее руку, он спасительно поверил в то, что останется жив, поправится, что даже и калекой не будет.
Заботы Елизаветы Михайловны подняли его с койки даже несколько раньше, чем это определяли врачи: к концу сентября он уже чувствовал себя прежним Хлапониным. Кстати, к этому времени получил он и чин капитана, к которому представлен был еще после первой бомбардировки, и орден Владимира с мечами (мечи являлись нововведением).
Терентий несколько раз навещал его в госпитале, и теперь уж и Елизавета Михайловна знала и то, что он, пластун Чумаченко, - убийца Василия Матвеевича, и то, что он спаситель ее мужа, что только благодаря ему Дмитрий Дмитриевич, вторично схваченный цепкими лапами смерти, из них вырван.
- Ну что, Лиза, - как-то, улыбаясь, обратился к ней Хлапонин, выходит, что московские жандармы теперь-то уж как будто бы правы, а? Или во всяком случае недалеки от истины; что ты на это скажешь?
- Это ты насчет Терентия, - догадывалась она. - Нет, мы не подговаривали его убить Василия Матвеевича... Но, разумеется...
- Что "разумеется"? - очень живо полюбопытствовал он, так как она замолчала.
- Разумеется, если теперь нас спросят жандармы, не знаем ли мы, куда он делся, мы скажем, что не знаем.
- Это называется укрывательством, Лиза, - напомнил он ей.
- Ну что же, укрывательство так укрывательство... Вот и будем его укрывать, сколько можем... А семейство его мы выкупим, - решительно сказала она.
- Вот это и будет тогда жандармам на руку! - улыбнулся он.
- Можно это сделать через подставных лиц.
- Дознаются!
- Ну, авось все-таки забудут об этом деле после такой войны, неужели ты думаешь, что не забудут?
- А что им война? Они-то ведь не воевали и не воюют, а сидят себе со своими синими папками... Нет, такого дела, как убийство помещика его крепостным, они не забудут, - не таковские!
- Все равно, пусть не забывают, - упрямо отозвалась она. - Мне теперь Терентий этот твой роднее стал родного брата, и... знаешь что? Не можем ли мы его куда-нибудь за границу отправить?
- Ну, нам с тобой зачем же туда... А что касается Терентия, то он и на Кубани мог бы прожить себе спокойно, если бы только не семья его.
- Да ведь семью его мы выкупим!
- И к нему отправим? Полиции только этого и надо будет...
- А если дать взятку полиции? То есть чтобы сам Терентий задобрил ее взяткой...
Хлапонин подумал, покачал отрицательно головой и махнул рукой, не сказав на это ни слова.
И вот теперь, когда царь после смотров уехал из Крыма, перед Хлапониным стоял с белыми крестами на черной рваной черкеске и с неусыпной "домашней" мыслью в побелевших от волнения глазах Терентий. Он рассказал, как двух камчатцев Михайловых приглашал к себе в гости царь, и добавил сокрушенно:
- А я чем же их обоих хуже, Митрий Митрич! Они охотниками пошли, и я то же самое охотник; они унтера стали, и я унтер; у них по егорию храброму, а у меня аж два!.. Ну, вот же поди ты, - хоть и стрельбы уж нет, и всё кричат французы нашим: "Рус, рус, давай мир делать!" - ну вот надо же, - послали в секрет... А то бы, глядишь, меня до себе бы в гости пригласил государь, вот я бы ему там все и сказал тогда!
- А что бы ты именно сказал? - полюбопытствовал Хлапонин.
- Что именно бы?
- Да, именно.
- Именно... стал бы я допрежь всего на колени...
- Гм... Можно и не становиться на колени... Ну, да все равно: маслом, говорят, каши не испортишь... А дальше что?
- Дальше?.. А дальше должен я буду сказать так: "Батько наш! Ваше императорское величество!.. Пластун Чумаченко Василь - он только считается пластун, а есть он вовсе беглый - Чернобровкин Терентий, Курской губернии, Белгородского уезду... А что же он делал в бегах, этот беглый? Русскую землю оборонял, тебе, батька наш, служил, - вот что он делал! И сколько через это страданиев разных перенес, несть им числа! И скольких неприятелей покарал-порешил, а которых в плен взял вот этими руками своими, за что от тебя же и награды имею!.. Неужто ж не дозволишь ты, батько наш, нам с жинкой, с ребятами, - как их теперь уже пятеро, - в казаки на Кубань записаться, а вину мою чтобы скостить велеть? Неужто ж я перед тобой, батько, за нее не сквитался? Я же сквитался за нее, давно сквитался, а на Кубани б таких гарных казаков тебе из своих ребят згодувал бы, вырастил-обучил бы, як оборонять землю русскую або шашкой, або ружжом, або арканом, - э-эх!.. Прости, батько наш! Душа ж в тебе добрая, як я от людей чув!.. А то злодей був, якого я покарав! Кто пошел под пули, под ядра, под бомбы-гранаты, - он ли пошел, я ли пошел, - рассуди это, батько наш! Он только что пьявков для своей выгоды разводить зачал, а сам-то кто был для народу, как не та же пьявка? А я сколько-то месяцев там провел, где месяц за целый год считается, и сколько разов я смерть себе мог получить, - это ж неисчислимо!.. Даруй же, батько, ваше величество, мне прощение и казачью нам долю з жинкой, з детями моими!.."
Терентий даже дрожал весь, когда говорил это; Хлапонин чувствовал эту дрожь, так как он держал его за руку, и глядел на него Терентий такими взволнованными глазами, точно воображал очень живо на его месте самого царя, да не здесь, в землянке под Севастополем, а там, во дворце, в Петербурге.
Отвернулся он, чтобы вытереть пальцем выступившие слезы, и сказал глухо, но решительно:
- Нет, брат Тереха, ничего из этого путного не выйдет!.. Лучше уж не просить тебе прощения, потому что... все равно не простят. Назначил бы царь следствие, если бы ты ему так сказал, а пока суд да дело, посадили бы тебя под замок на долгие годы, вот что, братец.
