и искать источники, из которых эти обрывки были заимствованы, — процедура современного аналитического сознания и порожденной им литературоведческой науки
39.
Итак, родословная Оттара дана в «Песни о Хюндле» на фоне мифа и включена в него — вот важнейший факт, с которым необходимо считаться после того, как, выделив эту родословную, мы попытались рассмотреть ее в сопоставлении с нормами норвежского права XII—XIII вв. Какой смысл для этих людей имело подобное объединение действительной генеалогии знатного норвежца с легендой и мифом?
Слияние мифа с правом40, генеалогии знатного рода с пророчеством о конце света, мира людей с миром богов героизировало действительность и поднимало человеческие поступки высоко над уровнем повседневности. Отстаивая на тинге права на отцовский одаль, Оттар, если такой человек в самом деле некогда существовал и судился по подобному поводу, должен был сознавать, что он защищает наследие всех своих предков — начиная с древних героев и покровительствующих ему асов. В конце концов не столь уж существенно, лег в основу песни какой-то конкретный факт, по поводу которого она была сочинена, или же Оттар и его родословная выдуманы. По-видимому, легенда украсила действительность. Тяжбы из-за наследства были обыденной реальностью в средневековой Скандинавии; вероятно, можно даже говорить о пристрастии эти людей к судебным разбирательствам, подробно описываемым в законах и сагах. В ходе этих тяжб в их сознании должны были возникать образы «Песни о Хюндле», порождая неизбежные мифологические ассоциации. Стоит отметить, что Оттару помогает лишь Фрейя, выведывающая у великанши необходимые знания, сама же Хюндля по отношению к нему настроена враждебно, корит его неразумием, и, главное, отказывается дать ему испить «пиво памяти», без действия которого все сообщенные ею генеалогические сведения не могут закрепиться в его сознании. Лишь настойчивость Фрейи, любящей Оттара, и содействие богов, которое она вымаливает, должны помочь ему запомнить премудрость, выведанную у Хюндли. Это обстоятельство кажется мне заслуживающим внимания: как можно предположить, великанша не хочет победы Оттара в предстоящей тяжбе потому, что, отстаивая свои права на отцовское наследство, он тем самым защищает дело всего Мидгарда, ведь «лучшие люди в Мидгарде» — это его род! Мид-гард против Утгарда, мир людей, дружащих с асами, против мира великанов и чудовищ — такова расстановка сил, образующая подтекст «Песни о Хюндле», ибо таким именно образом моделирует мир мифологическое сознание, ее создавшее.
Tripartitio Christiana - tripartitio scandinavica.
Опыт сравнения двух средневековых «социологических схем»
Изучение самосознания общества, форм, в которых оно отдает себе отчет о самом себе, о своей структуре и принципах, лежащих в его основе, — интересная и актуальная задача исторической науки. Конечно, было бы весьма неосторожно судить об истинной природе общества, исходя из одних лишь его собственных заявлений и оценок (впрочем, это и невозможно для историка), но столь же опрометчиво игнорировать подобные попытки анализа социальной системы, которые предпринимались в самые различные эпохи. Эти попытки проливают свет на идеологию, на определенные социальные интересы, а также на ту более общую «картину мира», которая лежит в основе и мировоззрения эпохи, и всей ее культуры.
За последние годы возросло внимание к своеобразной концепции функционального расчленения общества, которая оформилась на Западе около 1000 г. и получила широкое распространение в XI и XII вв. Эта схема исходит из трехчленного деления общества — на тех, кто молится, на тех, кто сражается, и тех, кто трудится, пашет землю41. Исследования Ж. Ле Гоффа показали, что над разработкой этой теории трудилось немало мыслителей и писателей, преимущественно клириков; очевидно, интерес к подобной теории и идеологическая потребность в ней были велики. Вскрыты этапы последовательной разработки и распространения учения о тройном делении общества, Ле Гофф связывает это учение с развитием монархической идеологии в период начинавшегося укрепления королевской власти, которая с помощью церковных авторов стремилась выдать себя за воплощение общественного единства и подчеркнуть необходимость гармонического сотрудничества между сословиями. Интересную интерпретацию предложил Ле Гофф термину laboratores в этой троичной схеме: он охватывает, по-видимому, не всю массу трудящихся, но преимущественно верхушечный их слой. В таком случае общественное целое, как его видели церковные писатели, оказывалось намного более узким, чем действительное общество, и широкие слои крестьян, ремесленников, горожан исключались из этой социологической модели42.
Само собой разумеется, что, когда мы употребляем такие выражения, как «социологическая модель», «схема строения общества», мы не можем забывать о специфике сочинений, в которые эти схемы и модели закладывались в Средние века. Проблемы социального строя не ста-вились церковными авторами «в чистом виде», как таковые, они затрагивались в совершенно иных связях, и самые сочинения, где они встречаются, представляли собой риторические поэмы (Адальберон), проповеди (Вульфстан), диалоги (Эльфрик), переводы морально-философских трактатов римских авторов (Боэций в переводе короля Альфреда), хроники (Галл Аноним) и т.д. Поэтому исследователь не может забывать о том, что он искусственно вычленяет интересующую его социологическую тематику из живого контекста богословских, нравоучительных или исторических рассуждений. Сказанное не означает какого-либо умаления важности анализа общественной структуры мыслителями раннего Средневековья, я хотел лишь обратить внимание на то достаточно очевидное обстоятельство, что ее анализ представлял собой интегральную часть нравоучительных, религиозных или литературных текстов, синтаксис и лексика которых не могли на него не повлиять. Социальные идеи, излагаемые при посредстве специфичных для этой эпохи знаковых систем, не оставались нейтральными по отношению к ним, но подвергались определенной интерпретации в соответствии с законами данного жанра. Вместе с тем это означает, что мысли о строении общества в интересующую нас эпоху могут быть обнаружены в самых различных и неожиданных — для современного сознания — произведениях.
Исследователю истории и культуры скандинавских народов, знакомящемуся с упомянутыми построениями католического мира, невольно приходит на память, что ведь и в Скандинавии в тот период тоже была выработана весьма специфичная схема членения общества, причем и в ее основу был положен принцип троичного разделения. Возникает соблазн сопоставить оба построения, не для того, конечно, чтобы их сблизить, — они слишком различны по своему содержанию и духу, по породившей их социальной действительности, — а для того, чтобы в рамках такого сопоставления лучше оценить особенности каждой из этих картин тройственного устройства общества. Более того, мне кажется, что в рамках сопоставления (и противопоставления) этих двух «социологических моделей» можно было бы выразить всю глубину сдвигов, происшедших в общественном строе Европы в эпоху генезиса феодализма.
«Мифологическую социологию» скандинавского общества43 мы находим в одной из песен цикла «Старшей Эдды» — в «Песни о Риге» (Rigsķula). Прежде чем обсуждать вопрос о времени и месте ее возникновения, или останавливаться на полемике,
