Да, не стала «оттепель», как некоторые надеялись, началом демократизации коммунистической партии и советского общества. Незыблемой оставалась ее идеологическая платформа. Но ростки либеральных идей и порядков стали понемногу прорастать и там, и там. Другое дело, что они не могли прижиться без борьбы со старыми коммунистическими идеями и порядками. Оставалась всесильной, хотя и стала несколько мягче, либеральнее партийно-государственная цензура и самоцензура. То и дело устраивались гонения на чересчур «продвинутых» литераторов и деятелей искусства. Продолжался курс на «естественное» отмирание религии и церкви. Тщательно выкорчевывались «нетрудовые элементы», не вписывавшиеся в жесткие рамки государственной и колхозно-кооперативной собственности. Но вспомним совсем недавнее прошлое, когда все эти ростки либерализма зацвели махровым цветом и принесли свои разрушительные для системы плоды. А руководители этой системы, если и не прямо осознавали такую опасность, то нутром ощущали ее. И не могли не принимать соответствующих предохранительных мер.
Точно так же лишено основания обвинение КПСС в том, что она не пошла на осовременивание марксистско-ленинской теории. Оно относится к тому же разряду, что и обвинение в недемократичности. Советское государство было идеократическим. И власть революционных идей, освященных именами Маркса и Ленина, в ней была сакрализована, понятия «ревизионизм» и «оппортунизм» означали не просто пересмотр чего-то устаревшего и учет складывающейся обстановки, приспособление своих действий к ней, а отказ от чего-то святого, предательство, святотатство. И от подобных обвинений не был гарантирован никто, даже самый высокий руководитель. Вспомним хотя бы того же Маленкова. Да и Хрущеву разве не доставалось от Молотова, а потом от Мао Цзэдуна? Хотя, справедливости ради, следует признать, что он действительно часто не только не руководствовался марксистско-ленинской теорией, но и порой действовал вопреки ей.
Равным образом беспочвенны, на наш взгляд, претензии видеть отрицательные стороны «оттепели» в отсутствии научного подхода к объективно назревшим проблемам экономики и управления, в недостатке определенности, целеустремленности и должной последовательности, в неустойчивости развития, в резких поворотах в стратегии и особенно в тактике. А как иначе можно мыслить сейчас проведение реформ в условиях, когда задогматизированная теория ограничивалась словоблудием и цитатничеством? Можно ли было дать тогда объективную оценку состояния социалистического общества? Ведь не одному Хрущеву тогда следует предъявлять претензии, но и более образованным Брежневу с Косыгиным и умнице Андропову.
Общий вывод не может быть ни слишком пессимистичным, ни чересчур апологетичным. Хрущев оставил своим наследникам во многом другую страну, по сравнению с той, что досталась ему и другим соратникам Сталина. Несравненно возросла ее экономическая и особенно военная мощь. Определенные усилия были предприняты по модернизации инфраструктуры и управления. Покончено с массовыми и необоснованными репрессиями. Общество стало более стабильным. Взят был решительный курс на решение жилищной проблемы. Видоизменилась продовольственная проблема: ликвидирована нехватка хлеба и стали предприниматься меры (правда, безуспешные), чтобы удовлетворить спрос населения на молоко, масло и мясо. Колхозники получили возможность беспрепятственно покидать деревню и переселяться в город. Появился и стал быстро расти новый класс пенсионеров.
Но изменилась не только структура общества. Оно стало более разнообразным в реакции на действия властей. Если общественное мнение по-прежнему формировалось идеологическим аппаратом и во многом смыкалось с официальным, то политические настроения многих людей теперь не всегда стали совпадать с ним. Причем чем дальше, тем больше. Однако настроения эти часто определялись не столько осознанием своих (личных, групповых, классовых и т. п.) интересов, сколько не поддающимися разумной аргументации эмоциями, ментальностью, идеологическими установками. Недостаточная структурированность, рыхлость общественного сознания, во многом сохранившаяся и сегодня, свидетельствует как раз о его переходном состоянии — переходном от тоталитарного монолитного единства и единодушия к более демократическому многоцветию.
Итак, за десятилетие, истекшее после смерти Сталина, общественно-политическая система СССР сделала значительные шаги на пути превращения из тоталитарной в авторитарную. Ушли в прошлое массовые политические репрессии, сопровождавшиеся ранее физическим устранением действительных и мнимых противников режима. Несколько отрегулировались правовые основы деятельности властных структур. Был смягчен в ряде отношений партийно-государственный контроль над всеми сторонами жизни и деятельности граждан. Укрепились и расширились права граждан на труд и отдых, жилье, образование, медицинское обслуживание. Появилась возможность в завуалированной форме — через осуждение преступлений времен «культа личности» — критиковать наиболее одиозные проявления всевластия Системы.
Произошел сдвиг в общественном сознании на всех его уровнях — социально-психологическом, нравственном и идеологическом. Правда, сдвиг этот отчетливее наблюдался среди интеллигенции, в первую очередь, творческой. Именно в ней прежде всего появились люди, которые преисполнились надежды сделать общество более демократическим и либеральным, подлинно правовым. Эту наиболее инициативную и способную к интеллектуальному и деятельному прорыву сквозь частокол догматизма часть поколения того времени стали называть «детьми XX съезда» или «шестидесятниками». Они пронесли понимание необходимости реформировать общество через все последующие годы.
Определяя главные направления, суть и итоги проводимых Хрущевым реформ, следует иметь в виду, что их целью ставилось лишь усовершенствование существующей системы, а не ее коренное изменение. Реформы задумывались как системоулучшающие, но при их реализации уже тогда возникла неосознанная проблема неэффективности всего комплекса основополагающих структур. Правда, осознать эту проблему было очень трудно, так как система еще располагала известными резервами. Частичное раскрепощение колхозников, поворот в сторону социальных нужд, использование, хотя и ограниченное, материальных стимулов способствовали на первых порах экономическому росту. Можно было опираться и на энтузиазм людей, верящих в социализм, в наступление лучших времен, тем более, что проводились в жизнь некоторые программы подъема жизненного уровня. Но ни вожди, ни общество не были тогда готовы к радикальным переменам. Сменившие Сталина руководители не мыслили себя и своих отношений с обществом вне той системы, внутри которой они сформировались и выдвинулись. Свои задачи они ограничивали тем, чтобы заменить не оправдавшие себя и дискредитированные установления или дающие сбой отдельные узлы, починить и подмазать сложившийся механизм. Но поскольку система, созданная при определенных обстоятельствах и требующая определенного типа руководителя (вождя), не могла уже функционировать по-прежнему в изменившихся условиях, то попытки модернизировать ее, преобразовать из тоталитарной в авторитарную несли с неизбежностью и тенденцию к саморазрушению. Это, конечно, пугало тех, кто был наверху, кто «стоял у руля», кто не мог освободиться от идеологических догм. Поэтому они то и дело нажимали на тормоза, делали попятные шаги.
В партии, да и в обществе продолжал господствовать сталинский менталитет, сложившаяся в 20-40-е годы система ценностей с ее исходными положениями о социализме и коммунизме. К числу не подвергаемых сомнению приоритетов относились монополия государственно-кооперативной собственности, преимущество крупного производства перед мелким, колхозно-совхозного перед частным, государственной торговли над рыночной, ведущая роль тяжелой промышленности по сравнению с производством средств потребления. План и отчет, а не экономический интерес продолжали быть двигателями народного хозяйства.
Общество не мыслилось без жесткого планирования и руководящей роли партийных комитетов во всех сферах жизни, включая личные судьбы людей. Пути совершенствования системы определялись без должного представления, за что следует браться в первую очередь, какими темпами и в каких границах проводить преобразования. Начавшиеся реформы разрабатывались и принимались без рассмотрения каких-либо альтернативных или вариантных программ, научное или просто прагматическое обоснование их подменялось волевым решением. Они имели унифицирующую направленность и жестко регламентировались для проводящих их органов, учреждений, предприятий.
Среди руководителей всех рангов немало было и таких, кто вообще сомневался в необходимости реформ. Но главное заключалось в том, что все чиновники твердо усвоили: чтобы успешно продвигаться наверх, необходимо усердно подхватывать лозунги, не бояться брать любые (даже самые фантастические) обязательства и уметь отчитываться. Все, что вмещалось в сферу административно-бюрократической системы, было им под силу. То же, что выходило за эти рамки, было непривычным, непонятным, чуждым. Вот почему аппарат враждебно встречал реформы, даже если не предвидел их последствий, и всячески их саботировал.
