Выше нами уже упоминалось, что за стремлением лишить неимущую шляхту права голоса, которым она фактически никогда не пользовалась, скрывались и другие мотивы. Одним из них было желание усилить экономическую эксплуатацию чиншевой шляхты, которая была в каждом имении, а не только в магнатских. В 1766 г. в королевских владениях была создана Комиссия по пересмотру привилегий и дарственных околичной шляхты, подвластной государственному казначейству. Комиссия приняла решение не менять условий обложения, установленных еще до 1569 г., но в будущем провести переоценку на основании действительной стоимости имений. Разница в подходе к чиншевой шляхте была, по всей видимости, следствием отношения к недавно осевшим людям (об их наплыве уже упоминалось) как к сомнительной шляхте. Тогда же Комиссией был увеличен чинш. И. Рыхликова, изучавшая этот вопрос на материалах периода 1766 – 1793 гг. по Беларуси, в т.ч. представленных в Volumina legum71, показала, насколько тяжело это повышение воспринималось чиншевиками72. Ревизорами проводилась оценка имений, составлялись новые инвентарные записи, чиншевая шляхта теперь должна была платить, кроме денежного налога на землю, еще и налоги за содержание шинка, с соли и т.п.
Ясно видно, что увеличение повинностей чиншевиков и усиливающееся стремление к элиминированию их из сеймиков – взаимосвязанные явления. В 1766 г. большинство сеймиков Речи Посполитой выступило с инициативой проведения закона, согласно которому вся полнота гражданских прав принадлежала бы лишь землевладельцам. Ежи Едлицкий, скрупулезно изучив эту проблему, приводит однозначные примеры предпринимаемых в этом направлении усилий со стороны «граждан-землевладельцев» многих воеводств, прежде всего Серадзкого и Люблинского, а также Брацлавского (на Украине)73. В Люблине наиболее радикально подошли к решению этого вопроса и даже требовали ликвидировать пассивные гражданские права. В инструкциях участникам сеймиков прямо указывалось, что к шляхте, внесенной в инвентари, относились как к предметам и исключали их из рыцарского сословия: «…они сами и их потомки признаются раз и навсегда pro imparibus74». Однако в те времена редко кто отваживался открыто отказаться от братской солидарности, которую большинство считало священной, уходящей корнями в средневековую, а то и античную традицию, а потому неприкосновенной. Неприкосновенной, хотя все в большей степени модифицируемой. В Брацлаве, резиденции рода Чарторыйских, от которого с этого времени будет во многом зависеть судьба страны, сеймиком было выдвинуто пожелание – которое в дальнейшем после присоединения к России будет звучать постоянно, – чтобы все его депутаты, «от сенаторов до возных (приказных в суде) и других граждан», представляли соответствующие генеалогические документы. Однако полное отсутствие систематического ведения генеалогических реестров не давало возможности осуществить это требование75, кроме того, «сеймовой конституцией» (так назывались все постановления сейма), в которой зафиксировано это требование, не уточнялась дальнейшая судьба изгнанных из рыцарского сословия.
Планы ограничить шляхту до круга землевладельцев были сорваны Россией на Чрезвычайном сейме в 1767 г., когда Петербург счел необходимым свести на нет какие-либо попытки реформ (прежде всего в его задачу входило связать руки королю, использовав религиозный предлог) и в очередной раз выступил в защиту кардинальных прав. Однако данная тенденция к ограничению прав сохранилась и зачастую выражалась в силовых конфликтах, которые, как нам предстоит увидеть, повторялись в XIX в. Например, в уже упоминаемом Овруцком повете, где была значительная группа околичной шляхты, ревностно отстаивавшей свой статус, староста Згурский не нашел иного способа заставить этих людей исполнять новые повинности, как организовать карательные экспедиции. Встретив сопротивление, он приказал жечь дома и бросать в огонь чиншевиков, чтобы узнать, истинные ли они шляхтичи76. Занявшая после первого раздела Речи Посполитой восточную часть Белоруссии, Россия также не стремилась сохранить шляхетский статус этой прослойки. Указом от 13 сентября 1772 г., как пишет И. Рыхликова, предписывалось представить доказательства шляхетского происхождения в губернские центры. Однако попытка упорядочить шляхетское сословие согласно российским законам не имела успеха из-за отсутствия органов, которые подобные доказательства могли предоставить. В шляхетских же судах подобные «доказательства» раздавались направо и налево либо под влиянием минутного настроения лиц, вызвавших подозрение, записывали крестьянами. Подобные решения можно было обжаловать. Бывали случаи заклятой вражды, когда, например, чиншевую шляхту сажали в яму, нещадно избивали за участие в сеймиках77.
Отношения между сторонниками шляхетского равенства и поборниками идеи превращения шляхетского сословия в элитарную группу землевладельцев обострились перед разделами, а после падения польско-литовского государства спор так и не был разрешен. Достаточно точно можно определить позиции по этому вопросу, благодаря его широкому обсуждению во время Великого сейма 1788 – 1792 гг.
Ежи Едлицкому удалось обнаружить жалобу на имя короля (в это время он находился под присмотром контролируемого Петербургом Постоянного совета), которая была подана 24 семьями овруцких чиншевиков в 1775 г.: «У многих из нас отобрали имущество, нажитое потом и кровью за всю жизнь; часть изгнали из стародавних земель и усадьб, которые с незапамятных времен передавались нашими предками по наследству; более того, часть лишили заслуженного кровью и мужеством наших предков шляхетского герба; а еще часть свободных людей обратили с презрением в прислугу»78. Жалоба была написана против местного старосты, Яна Стецкого. Необходимо отметить, что в данном случае речь не шла о лишении права голоса, а о конфискации домов и земель, лишении личной свободы, т.е. элементарных прав человека, которые исторически считаются присущими шляхетскому сословию. Историки, которые считают, что создание богатого класса землевладельцев, единственного наделенного гражданскими правами, привело бы к «прогрессу», придерживаются взглядов реформаторов того времени, однако выбор «хорошего» решения связан с вопросом соотнесения политики и морали, а также морали и истории.
Избежать этой ловушки Едлицкому не удалось. Вся его книга посвящена истории предпринимаемых со стороны лагеря реформаторов усилий, направленных на т.н. «модернизацию» общества. Автор верно подметил, что кроме упоминаемых проектов реформ существовал также отвергнутый сеймом в 1780 г. Кодекс Замойского, согласно которому право голоса имели землевладельцы, а на замещение должностей могли претендовать кандидаты с годовым доходом не менее 6 тыс. злотых79. Вскоре, а именно с 1788 г., это направление получило серьезную поддержку со стороны просвещенных людей, которым были близки идеи западного Просвещения, а также экономические теории, в которых физиократическое учение уступало принципам экономического либерализма, восхвалявшего «буржуазное» стремление к прибыли. В поддержку формирования землевладельческой элиты выступал Гуго Коллонтай (Екатерина II достаточно строго – и ошибочно – назовет его опасным «польским якобинцем»), изложивший в известном сочинении «Несколько писем анонима» (1788 – 1789) свои взгляды на формирование землевладельческой элиты. Он предлагал предоставлять право голоса на сеймиках владельцам хотя бы 7,5 влук (135 га), что, по справедливому замечанию Э. Ростворовского, превратило бы сеймики в «клубы помещиков»80, чем они, впрочем, и стали при царском режиме. Эта мера была сродни избирательному цензу, введенному во времена французской Реставрации.
Правда, в 1790 г. Коллонтай склонялся к признанию гражданских прав мелкопоместных владельцев, вместе с тем именно он стал основным вдохновителем широкой дискуссии вокруг увязывания понятия шляхетства с владением землей, что в скором времени нашло отражение в названии второй главы Конституции 3 мая (Szlachta-Ziemianie – Землевладельческая шляхта). Он также стал инициатором проходивших с декабря 1789 г. по 24 марта 1791 г. дебатов о судьбе, согласно его определению, «плебейского свободного люда», ставшего объектом «Закона о сеймиках» от 24 марта 1791 г., увенчавшего деятельность лагеря реформаторов в этой области. Парадоксально, но в защиту плебса и свобод безземельной шляхетской бедноты выступили магнаты, которые в большей степени, чем принято считать, осознавали свою моральную ответственность, хотя и не были единственными «сюзеренами» чиншевой шляхты. В развивавшейся ситуации общими для магнатов оказались космополитические взгляды, стремление сохранить латифундии и связи с Россией, что, по мнению патриотически настроенных потомков и историков в Польше, свидетельствует об отсутствии у них умения предвидеть, но так ли это?
