Но Макморану повезло. Его пациент поправился и продолжил заниматься политикой. Черчилль с больным сердцем и дальше разъезжал по миру — за время Второй мировой войны он в общем и целом покрыл расстояние в 250 тысяч километров. В январе 1943 года он вернулся с конференции в Касабланке с воспалением легких. Его и без того поврежденное сердце немилосердно прыгало в груди, а тело сотрясалось жестоким кашлем. Макморан назначил ему антибиотик сульфонамид, и поездки по земному шару продолжились.
В конце года у Черчилля за плечами осталась встреча в Тегеране; а после поездки в Каир он заработал воспаление легких. Кроме того, премьер продолжал жаловаться на сердечные боли, к которым прибавились провалы в памяти. Умножились намеки на прогрессирующий артериосклероз, давали о себе знать признаки депрессии — но Макморан снова назначил только одно лекарство: свой излюбленный сульфонамид. Правительству в Лондоне он телеграфировал: «Премьер-министр простужен и вынужден будет провести несколько дней в постели». Вскоре после этого он, правда, признал факт воспаления легких, но был уверен, что у него все под контролем. О сердечной недостаточности по-прежнему не было сказано ни слова, как и ни слова о том, что Черчилль от безысходности говорил о своей смерти: «Я засну. Я засну на миллионы лет». Доктор Макморан строго придерживался своего обычая все сводить к пустякам. И он был за это награжден: его возвели в дворянский чин, и теперь он именовался лорд Моран.
К тому же Черчилль все сильнее вовлекал его в процесс принятия политических решений. Врач стал своего рода главным секретарем при английском государственном деятеле, которому все чаще приходилось бороться с провалами в памяти. Особенно отчетливо они стали проявляться в Ялте. Черчилль жаловался на очевидное безразличие Рузвельта: «Его совсем не интересуют наши предложения», — на что Моран отвечал, что американский президент совершенно явно потерял над собой контроль. Но об этом премьер и слышать не хотел. Он начал делиться дурными предчувствиями, что за только что окончившейся войной последует новая и что карта Европы будет перекрашена в красную краску. Из искусного тактика и невозмутимого дипломата он превратился в меланхоличного предвестника заката цивилизации. Когда Черчилль покидал Ялту, его врач записал: «Премьер сознает собственное бессилие, и я ничем не могу ему помочь».
Спустя несколько месяцев после окончания Второй мировой войны Черчилль был отстранен от должности премьера. Причиной послужила все усиливавшаяся депрессия. Он признался своему врачу: «Я не могу смириться с тем, что должен праздно провести остаток моих дней. Лучше бы я, как Рузвельт, умер, или бы мой самолет разбился». Замолчав, он разрыдался.
В августе 1949 года у Черчилля случился легкий апоплексический удар, чуть позже пришла афазия, заболевание, которое на короткое время отняло у него дар речи. Но, что удивительно, это не заставило его погрузиться в еще более глубокую депрессию. Напротив, он решил вернуть власть в Англии в свои руки. В нем вновь проснулся специалист по кризисным ситуациям. В октябре 1951 года ему и в самом деле удалось вернуться на Даунинг-стрит{3}. Но проблемы со здоровьем умножились. В феврале 1952 года у него вновь случился инсульт. В очередной раз Макморан не изменил себе, преуменьшив серьезность произошедшего, и заявил о «некоторой нестабильности кровоснабжения мозга». В июне, однако, последовал новый удар, заставивший Черчилля временно оставить свои обязанности. В 1955 году товарищи по партии вынудили его досрочно уйти в отставку. Его эра окончательно ушла в прошлое. Он был вновь избран в Палату общин, но больше не держал ни одной речи. Следовали все новые кровоизлияния в мозг, которые окончательно лишили его памяти и способности разговаривать. Но Макморан поддерживал в нем жизнь. Смерть пришла к Черчиллю только 24 января 1965 года, когда ему был уже девяносто один год. Макморан сказал: «Моим долгом было отдалить сколь возможно роковой день».
Остается только вопрос, что заставляло врача преуменьшать недуги Черчилля или вовсе о них умалчивать. Возможно, он шел навстречу своему пациенту, который предпочитал любой ценой вести деятельную жизнь вместо того, чтобы щадить себя и свое здоровье? На это указывает фраза Черчилля, сказанная им незадолго до смерти своему врачу: «Удивительно, что вам удалось так долго содержать меня в рабочем состоянии. Меня очень трогает, что вы жертвуете собой ради меня».
Возможна другая версия: Макморан с помощью своего влиятельного пациента хотел воплощать в жизнь собственные политические взгляды. А может, он полагал, что премьер незаменим, и больной и страдающий Черчилль — это лучше, чем никакого Черчилля. В любом случае, что бы ни было причиной выбора Макмораном стратегии преуменьшения и умолчания — он избрал ее вполне сознательно. В памятной записке, посвященной восьмидесятилетию Черчилля, он сказал: «Мои заслуги состоят в том, что мне удалось скрыть от общественности и от политического мира все его болезни, кроме двух случаев воспаления легких».
Глава III. Скрывающие истину и карьеристы
Врачи, которые используют своего пациента как денежную дойную корову или как трамплин для карьерного взлета, не заслуживают ни малейшего снисхождения. Ведь их деяния резко противоречат духу клятвы Гиппократа, высший смысл которой состоит в спасении человеческих жизней. Кроме того, мы не можем испытывать симпатии к тем, кто использует других для достижения собственного успеха, приобретения славы или получения прибыли.
Поэтому мы только растерянно качаем головой, когда врач фотографирует своего пациента, находящегося на искусственном питании, чтобы потом продать эти фотографии прессе вместе с выдержками из истории болезни. Так случилось с больным папой Пием XII, и к подобному нарушению врачебной тайны вели низменные мотивы. Ватиканского врача Галеацци-Лизи снедала зависть и непомерное честолюбие, так что бесстыдно выставляя напоказ детали агонии своего пациента, он стремился оказаться в центре всеобщего внимания.
Сейчас как никогда актуален вопрос о достоинстве умирающего, так же как и тема смерти по собственному желанию, эвтаназии. Невыносима мысль, что нашу жизнь против воли могут поддерживать при помощи новейших достижений медицинских технологий. Мурашки бегут от мысли о том, что больная раком Эвита Перон была без ее ведома прооперирована совершенно неизвестным ей врачом. Ей нельзя было умирать, потому что режим ее мужа нуждался в живой Эвите. Тщеславные врачи-карьеристы были готовы воспользоваться любым орудием из доступного им медицинского арсенала — без всякой оглядки на достоинство смертельно больной пациентки. Последние годы знаменитой защитницы прав женщин и жены президента являют собой пример того, какие недостойные средства может применять медицина, чтобы продлить жизнь пациента. А еще они бросают свет на то, как скоро и естественно врачи превращаются в подручных диктатуры, пренебрегающей правами человека.
Здесь уместно остановиться на врачах Третьего Рейха. Их деятельность относится к одной из самых темных сторон в истории медицины, и знают об этом лишь немногие — даже в медицинских кругах. Или не хотят ничего знать? Не так давно среди студентов Берлинского университета имени Гумбольдта был проведен опрос с целью выявить, что они знают о врачебной деятельности в Третьем Рейхе. Девяносто процентов опрошенных сочли Александра Митшерлиха и Фреда Мильке нацистскими докторами, хотя это совершенно не соответствует истине: они, напротив, были медицинскими экспертами на Нюрнбергском процессе. Вряд ли хоть один из этих студентов знал, что нацистский медик был намного более убежденным националистом, чем рядовой немец. Совершенно неверно утверждать, что за такие медицинские преступления того времени, как массовое пресечение «бесполезных жизней» в концентрационных лагерях, ответственны лишь отдельные бессовестные врачи. Уже приход Гитлера к власти был радостно встречен носителями клятвы Гиппократа: сорок пять процентов из них после 1935 года стали членами Национал-социалистической рабочей партии Германии. В том же году две наиболее крупные медицинские организации Германии, Хартманнбунд и Немецкий союз врачей, вступили в тесное сотрудничество с Национал-социалистическим союзом врачей.
В 1934 году вступил в силу закон о предотвращении наследственных заболеваний. Он предусматривал насильственную стерилизацию людей, страдающих слабоумием, шизофренией, эпилепсией, наследственной слепотой или глухотой, тяжелыми формами алкоголизма или имеющих телесные уродства. Согласно этому постановлению около 350 тысяч людей стали бесплодными, и это было сделано совершенно нормальными врачами в совершенно нормальных больницах. Без добровольной помощи бесчисленных медиков были бы невозможны и массовые убийства инвалидов. Первая «дезинфекция», как это мероприятие называлось на чиновничьем языке, произошла в 1940 году в Бранденбурге. Инвалидов умертвили моноксидом углерода в одной из душевых, превращенных в газовую камеру. Медики в богадельнях, приютах и неврологических клиниках добровольно содействовали этому, прекрасно зная, что ожидает их пациентов.
