- А почему ее называют то Еленой, то Василисой?
- Василиса - это царица по-гречески. Тогда это не было именем. Написано: "Василиса Елена", а народ стал путать и думать, что Василиса это имя.
- Как я раньше не догадался? В гимназии ведь нам древнегреческий преподавали. Правда, учить его никто не хотел, за что и получали мы все по спине розгами. А кто, позвольте спросить, ваши родители?
- Отец - один французский колдун. А мать была кафешантанной певицей. Родители давно уже умерли. Я родилась во Франции в тысяча восемьсот восемьдесят первом. Потом бабуля меня разыскала и в тысяча девятьсот восьмом к себе забрала. Здесь я освоила русский, после революции получила документы, а теперь учусь на третьем курсе физфака Ярославского университета. Это будет мое восьмое высшее образование. А сюда приезжаю во время каникул. По документам мне двадцать семь лет. Выгляжу, надеюсь не старше?
- Нет, увидев вас, я в первую минуту, право, подумал, что вы вообще человек.
- А я и есть человек. И если бы не бабуля, давно бы уже состарилась. Мне ведь сейчас сто тридцать пять.
- Вам повезло. Все эти годы вы сами прожили. А я, как выпал из тысяча девятьсот четвертого, пробыл пару часов в восемьдесят шестом, да вот с позавчерашнего дня нахожусь в две тысячи шестнадцатом. А про то, что случилось за это время, знаю лишь из того, что мне Граммофон рассказал.
- Нет, это, скорее, вам повезло. Две войны, три революции. Но это не самое страшное. Страшнее всего здесь было при Сталине. Хорошо, что это время вы пропустили.
- Может быть, я в революцию тоже бы, как и все, эмигрировал. Золота у меня и в девятьсот четвертом было достаточно, а уж к семнадцатому поднакопилось бы и того больше.
- Ага, - влез в разговор Граммофон, - если бы большевики к стенке не поставили.
- За что?
- Да за то же самое золото. Его ведь в восемнадцатом всем приказали добровольно сдать, а потом устраивали повальные обыски. Тех, кто прятал, расстреливали, а золото отбирали. Вот так нашего с вами соседа Белева и расстреляли. Прямо во дворе, собрав всех обитателей дома, чтобы другие шибче сдавали. А именьице ваше, кстати, еще раньше сожгли.
- Кто?
- Как кто? Потомки бывших крепостных вашего покойного батюшки.
- За что? Мы ведь им ничего плохого не делали.
- Все равно, помещики ведь.
- А со мной-то самим что стало?
- Да тоже шлепнули. Только позже. В Крыму. В ноябре двадцатого.
- И за что? За золото?
- Нет, не за золото. Вы, ведь, когда в четырнадцатом война началась, снова в армию определились. Дослужились до полковника. А в восемнадцатом вступили в Добровольческую армию. Потом из Новороссийска в начале двадцатого перебрались в Крым к Врангелю. В ноябре красные Врангеля разбили, а всех офицеров, кто не успел сбежать за границу, расстреляли. И вас в их числе.
- Постой-ка, Котофей Горыныч, или как тебя там зовут по-настоящему, я что, значит, вернулся потом в девятьсот четвертый?
- Да вы и не исчезали. Видел я вас в последний раз в четырнадцатом, а потом слухи дошли. То-то я удивился, когда встретил вас вчера на лестнице, да еще и тридцатидвухлетнего. Вероятнее всего, вернулись вы в тот же момент, как и исчезли, а, может, забыли даже о том, что в будущем побывали и пошли бы с утра наносить визит Его Превосходительству по случаю дня ангела его супруги. Поэтому и вели себя так, как будто вообще будущего не знаете. Зря, что ли, я вам предлагал в восемьдесят шестом оставаться? Я ведь вашу судьбу, пользуясь своим служебным положением, знаю все-таки.
- Правильно делал, что предлагал, - поддержала Граммофона Елена, Зачем вам туда возвращаться? Здесь, конечно, тоже не сахар. Многого, из того, к чему вы привыкли, невозможно достать.
- Вот-вот, - подтвердил Граммофон. - Где порционные судачки a-naturel? - мечтательно бормотал он. - Где стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? Где яйца-cocotte с шампиньоновым пюре в чашечках? Где филейчики из дроздов с трюфелями? Где перепела по-генуэзски? Нет, нет ничего этого. Но, по сравнению с революцией и сталинскими временами, может показаться истинным раем.
- Кажется, я что-то подобное где-то читала, - сказала Елена. - Кого это вы цитируете?
- Когда кажется, креститься надо, - проговорил Граммофон.
- Интересно было бы посмотреть, как коты крестятся.
- А я вчера уже видел, - хихикнул Вольдемар.
Ведьма в ответ застенчиво улыбнулась, одарив Вольдемара долгим пристальным зеленым взглядом. В этот самый момент по экрану телевизора пошли какие-то буквы, и мужской голос запел:
Не думай о секундах свысока...
- Нам пора, - прервал этот взгляд Граммофон.
Елена в ответ скривила недовольную улыбку и с сожалением произнесла:
- Что ж, пора, так пора.
С этими словами она выдвинула ступу из-за занавески.
- Постойте-постойте, - вдруг произнесла ведьма и уставилась своими глазами в телевизор. - Я, кажется, поняла, кто нам может помочь. Скажите, Вольдемар, а вы Лихославского хорошо знали? - вдруг вернулась Елена к прежней теме разговора.
- Ну, как сказать... Я брал над ним шефство, когда тот был еще юнкером. А в последний раз я его видел как раз на похоронах его превосходительства генерала Ванновского. Поздоровались, посидели вместе за рюмкой коньяка, а вечером того же дня он поездом отбыл обратно в полк.
- Знаете, а вам не кажется, что вы меня уже где-то видели и что это где-то каким-то образом связано с Модей Лихославским?
Ведьма Елена отнюдь не зря задала этот вопрос. Дело в том, что с Лихославским ее связывала одна давняя история. И эта история достойна того, чтобы быть здесь изложенной подробно.
***
Штабс-ротистр Одиннадцатого гусарского Изюмского полка Модест Аполлонович Лихославский был в юности человеком скромным, застенчивым, если не сказать робким. Может, виною тому было его имя, означавшее в переводе "скромный", а может, то строгое воспитание, которое было заведено в семье инвалида русско-турецкой войны отставного пехотного капитана Аполлона Галактионовича Лихославского. Но, поступив в Николаевское кавалерийское училище, в первый же год юнкерской жизни Модя, как звали его в семье и в кругу друзей, был успешно избавлен от этих поганых черт своего характера. Более того, к концу своего обучения Модя Лихославский стал непременным заводилой всех безобразий, которые только могла придумать изобретательная юнкерская голова.
Не изменил он своим привычкам и по окончании училища. Будучи направленным в Луцк - губернский город Волынской губернии - где был постоянно расквартирован бывший Изюмский гусарский полк, он был определен в шестой его эскадрон. Там таланты молодого корнета, произведенного вскоре в поручики, проявились во всей своей полноте.
Через три года после того, как Модя получил новый чин, полку вернули прежнее название. Теперь назывался он Одиннадцатый гусарский Изюмский Его Королевского Высочества Принца Генриха Прусского полк, а новоиспеченные гусары вновь получили парадные мундиры наподобие тех, в каких сражались их предшественники в начале предыдущего столетия с армиями Наполеона. В том же году Лихославский был произведен в штабс-ротмистры, и в этот же год, находясь в отпуске, он и был представлен барышне, которую все звали тогда Элен. Несмотря на то, что считала она себя русской, по-русски знала едва пару десятков слов и все их произносила с французским ударением. Стал Лихославский с тех самых пор для нее тем, с кем ей предстояло русский язык освоить.
Отпуск пролетел незаметно. Пришла пора возвращаться в полк. На перроне Варшавского вокзала состоялось трогательное прощание. Лихославский, как всегда, пообещал писать Элен письма, и, проехав несколько станций, как с ним часто бывало до этого, забыл о своем обещании. В Брест-Литовске он благополучно пересел с Лембергского поезда на Кишиневский, идущий из Варшавы, и рассчитывал благополучно закончить свой путь к месту службы.
Каково же было его удивление, когда, доехав до станции Киверцы, откуда на обывательских подводах предстояло ему преодолеть двенадцать верст, оставшихся до Луцка, он увидел Элен встречающей его у выхода из вагона. Как она обогнала его поезд, долго оставалось для Модеста загадкой. Ведь другой отходил только на следующий день и, естественно, не мог обогнать предыдущий. В те годы не было транспорта, который бы обогнал поезд, запряженный паровозом серии "Щ". И, хотя иные автомобили развивали скорость более ста верст в час, породистые, но капризные, заграничные авто, тем не менее, не могли тягаться на пыльных ухабистых дорогах Малороссии с бегущим по рельсам родным коломенским паровозом. Да и как барышня, да еще и одна, могла бы добраться до Луцка автомобилем? Ближайшее место, где можно заправить автомобиль, находится в Киеве. Поэтому заправки авто едва хватило бы до Житомира. А как, скажите, шофер будет добираться назад?
Оказался штабс-ротмистр Лихославский в моральном, как говорят, тупике. С одной стороны, Модест понимал, что его разгульному образу жизни, к которому он привык за девять лет службы в полку, теперь приходит большой и толстый конец. С другой, несмотря на то, что барышня поступила с ним с той бесцеремонностью, которая так контрастировала с царившими в то время в русском обществе строгими нравами, обратно ее отсылать он считал низостью, не достойной своего благородия. Пришлось Лихославскому, воленс-неволенс, как, коверкая латинское выражение volens-nolens, любил выражаться учитель латыни в Третьей мужской гимназии, которую Модя с горем пополам закончил в 1896 году, поступить так, как должен был поступить un gentilhomme. Этим французским словом первое время называла его Элен, поскольку выговорить фамилию Лихославский она пока была еще не в состоянии. Как бы то ни было, вскоре Модест вынужден был представить Элен своим сослуживцам в качестве невесты. Тем более что, как тут же выяснилось, она сама еще до его прибытия побывала в полку и, отрекомендовавшись его невестой, выпросила у ротмистра Новогудина шарабан, а также самочинно прихватила какого-то приказного в качестве возницы с тем, чтобы отправиться в Киверцы встречать Лихославского.
