Подобная эпопея замечательна тем, что показывает на примере прослойку людей, вообще не желавших воевать, но паразитировавших на войне. Нельзя отказать им в личной храбрости — побег из плена, участие в боевых действиях, дважды пленение. Однако по сути, это также были дезертиры — то есть беглецы, но не в собственный тыл, а в неприятельский плен. Вот к таким людям и должен относиться знак равенства между дезертирством и пленением, о котором пишет ген. А. И. Вер-ховский.
Кампания 1915 года, давшая столь большие потери пленными, впоследствии уже не повторялась. Довооружение русской Действующей армии, насыщение ее техникой и боеприпасами резко понизили количество пленных, так как добровольно сдававшиеся теперь лишились непосредственной предпосылки для сдачи — неравенства в бою. Поэтому в кампании 1916 года основная часть русских пленных (около двухсот тысяч человек), в основном, были взяты противником в бою.
Основной причиной потерь пленными в 1916 году стала перемена состава пехоты в смысле слабости ее кадров. Во время атаки части и подразделения перемешивались и в случае убытия из строя командиров останавливались в растерянности, не зная, что делать дальше. Контратака противника, предпринимаемая на оставшихся без артиллерийской поддержки пехотинцев, приводила к их пленению. «До тех пор, пока части находились в нерасстроенном виде в руках начальников, они двигались вперед, но лишь только они попадали в расположение противника, где отражение контратак требует максимальной устойчивости со стороны бойцов и младших начальников, как войска сдавались в плен. В этом сказывался политико-моральный надлом русской армии. Неустойчивости войск способствовало и то обстоятельство, что артиллерия не умела поддерживать огнем наступающие части при их продвижении в глубь расположения противника. Систематически наблюдалось и запаздывание резервов».[65] На наш взгляд, говорить о «политико-моральном надломе» было бы неправомерно.
Оказавшиеся без командиров рядовые бойцы, подвергшиеся ударам со стороны врага, чаще всего сдавались в плен и в других армиях — австрийской и итальянской. И обусловливалось это не моральным состоянием войск, а их крестьянским менталитетом — вековой привычкой действовать «обществом» либо только по распоряжению начальства. В Вооруженных силах Германии и Великобритании крестьян насчитывалось менее половины, и потому они не знали массовых сдач в плен, так как люди были грамотны и досконально знали, за что воюют. Среди рядовых здесь находилась масса интеллигенции, в то время как в России или Австро-Венгрии они почти все шли в офицеры военного времени (прапорщики) или вольноопределяющиеся. Франция представляла собой несколько промежуточный вариант, так как на значительное количество интеллигентов, мещан и рабочих накладывалась существенная доля полуграмотных крестьян. Кроме того, сама сущность Первой мировой войны как схватки за лидерство между англичанами и немцами способствовала их желанию драться до конца.
Как бы то ни было, добровольные сдачи в плен были характерны для российских Вооруженных сил в течение всей войны. Несмотря на успехи Брусиловского прорыва, последующие неудачи (Ковель, Румыния), равно как и унылое бездействие Северного и Западного фронтов, постоянно давали врагу новых пленных. Хотя и в несравненно меньших масштабах, нежели в 1915 году. Войсковые начальники пытались воздействовать на подчиненных моральными доводами. Так, приказ ген. графа Ф. А. Келлера (начальник 3-го кавалерийского корпуса) в сентябре 1916 года говорит о том, что любого сдающегося в плен надлежит уничтожать до последнего человека: «В корпусе имели место печальные и позорные случаи сдачи в плен как отдельных людей, так и небольших частей. Наши деды и отцы ни при каких тяжелых условиях в плен не сдавались, предпочитая честную, славную смерть позорному плену. Крепко верили в Бога и свято хранили присягу… Те клятвопреступники и подлецы, что сдаются в плен, мало того, что берут на свою душу грех, но еще и подводят ближайшие сражающиеся к ним части и предают своих товарищей, рассказывая в плену о расположении наших частей, чем облегчают действия противника и подводят под смерть и увечье своих братьев».[66]
В связи с общим кризисом самодержавия, увязшего в борьбе с либеральной оппозицией, ближе к Февральской революции угроза добровольной сдачи в плен стала своеобразным методом шантажа со стороны солдатской массы. Из письма солдата 8-й армии зимой 1916–1917 гг.: «Когда мы стали на позиции, батальонный передал наступать, и рота не хотела идти, передала батальонному, что если пойдем наступать, то все в плен пойдут, и так нас оставили».[67]
Именно 8-я армия ген. A. M. Каледина наносила главный удар в Брусиловском прорыве. До весны 1916 года ею командовал сам ген. А. А. Брусилов. Она и добилась наибольших успехов в мае-июне.
Тяжелейшие потери в «ковельской мясорубке» привели к перемене состава пехоты, и потому вышеуказанное письмо о соответствующем поведении пехотинцев уже неудивительно. Эти-то солдаты и приветствовали Февральскую революцию, означавшую, что выход России из войны — не за горами. Недаром все источники говорят, что, когда в лагеря военнопленных стали поступать пленные «образца 1917 года», уже после Февральской революции, и особенно взятые в плен в ходе июньского наступления, «это были совсем уже другие люди».
В 1914–1917 годах русские армии потеряли два миллиона четыреста тысяч человек пленными, взяв в то же время в плен около двух миллионов солдат и офицеров противника, в основном, австрийцев. Если сравнить соотношение «обмена» пленными между Россией и Германией (немцы взяли в плен около полутора миллионов русских, в то время как русские пленили лишь сто шестьдесят тысяч немцев), то это соотношение будет, как один к более девяти, не в нашу пользу. Одно только это говорит о том, с какой военной машиной пришлось столкнуться Вооруженным силам Российской империи и сколь необоснованными были заверения представителей военного ведомства о готовности страны к большой войне.
Впрочем, не менее преступными в данном контексте являлись политическое легкомыслие верховной власти и лично императора Николая II, а также внешнеполитические устремления российской буржуазии. Те же высокопоставленные деятели, что противились участию России в Первой мировой войне, до наших дней подвергаются негативной оценке. Это и граф С. Ю. Витте, характеризуемый как «политический хамелеон», и П. Н. Дурново, преподносимый исключительно в качестве лидера консервативных сил в Государственном совете, наконец, Г. Е. Распутин, о котором и поныне в ходу лишь басни бульварного разлива.
Так почему же мы потеряли так много солдат и офицеров (13 285 генералов, офицеров, военных чиновников и прапорщиков) за годы войны? Почти каждый двадцатый русский офицер и каждый седьмой солдат оказались в неприятельском плену. Люди попадали в плен ранеными, их «сдавали» в плен растерявшиеся бездарные командиры, они добровольно сдавались в плен, не видя выхода из сложившейся конкретной ситуации.
Основная масса военнопленных (более половины) пришлась на 1915 год, когда русские армии отступали под напором неприятеля на восток при бездействии союзников Российской империи, преспокойно укреплявших свои Вооруженные силы. Неравенство в техническом оснащении, позволявшее австро-германцам одним огнем сметать русские окопы при минимальном противодействии со стороны русской артиллерии, вело к многочисленным сдачам в плен. Точно так же в ряде операций неумение высших командиров стало причиной больших потерь в живой силе, особенно пленными. Наиболее вящим примером здесь является Восточно-Прусская наступательная операция августа 1914 года (то есть самого начала войны), спасшая Париж, но приведшая к потерям ста процентов исходной русской группировки (три четверти из них — пленными). Таким образом, главных причин столь тяжелых потерь две — нехватка вооружения и воинское неискусство русского командования по сравнению с немцами на первом этапе войны. Как только обе причины были сравнительно преодолены, кампания 1916 года дала и победу Брусиловского прорыва, и резкое понижение потерь пленными (в пять раз по сравнению с 1915 годом).
Однако существовали и психологические причины массового пленения. Так, у большинства сдавшихся в плен русских солдат отсутствовало сознание позорности плена. Это не значит, что люди преднамеренно сдавались в плен. Дело в том, что «правила войны» позволяли сдаваться в плен, и можно было воспользоваться данной лазейкой, чтобы уцелеть лично самому. Поэтому часто плен воспринимался в качестве вынужденной передышки, предоставленной, чтобы выжить. Поэтому например, ратники старших возрастов открыто радовались, что оказались в плену, так как оставались в живых.
