Глыбов и здесь старался. Ходил, подглядывал.
Декабрист Бобрищев-Пушкин каким-то образом ухитрился оставить чернила в своей камере. Стал он тайно вести записки. Надеялся потом передать их на волю.
Поступал Бобрищев-Пушкин осторожно. И всё же не уберёгся, не услышал кошачий шаг.
Подкрался тихонько Глыбов, глянул в замочную скважину - с поличным застал Бобрищева.
Заблестели глаза у тюремщика. Выполнил он угрозу. Надели на руки Бобрищева-Пушкина тяжёлые цепи - железные рукавички.
Глыбов был страшно доволен:
- Хи-хи, время нынче смотри какое: в рукавичках господа офицеры ходят.
И опять начинал:
- Мне что генерал? Я сам генерал. Мне что князь? Я сам князь. Я Глыбов.
Ходит Глыбов по коридорам Петропавловской крепости:
- Не спать! Не спать!
- Не ходить! Не ходить!
- Мо-о-лчать!
ФОНВИЗИН
Узникам Алексеевского равелина дважды в неделю разрешались короткие прогулки по тюремному двору.
Двор маленький, прогулка крохотная. Шаг вперёд, шаг назад - вот и вся прогулка.
Во время одной из таких прогулок декабриста генерала Михаила Александровича Фонвизина кто-то окликнул:
- Здравия желаю, ваше превосходительство!
Фонвизин поднял глаза:
- Петров?!
- Так точно, ваше превосходительство!
- Откуда же ты, Петров?
Объяснил солдат, что несёт караул в Петропавловской крепости.
- Да я не один, - добавил. - Здесь и Мышкин, и Дугин, и унтер-офицер Измайлов, может, помните, ваше превосходительство?
- Как же, помню, помню - орлы! - ответил Фонвизин.
Оказывается, охрану Петропавловской крепости в этот день несли солдаты, которыми генерал когда-то командовал.
Солдаты очень любили своего командира. Фонвизин был одним из немногих, кто отменил у себя в полку телесные наказания.
Посмотрел Петров на генерала:
- Михаил Александрович, ваше превосходительство, значит, и вы тут? Вон оно как. - Потом перешёл на шёпот: - Мало вас тогда было. Э-эх! Петров замолчал. Затем неожиданно: - Один минут, ваше превосходительство, - и куда-то исчез.
Вскоре солдат вернулся. Но не один. С ним ещё двое - Дугин и унтер-офицер Измайлов.
- Здравия желаем, ваше превосходительство, - поприветствовали солдаты своего бывшего командира.
Затем Измайлов тихо сказал:
- Бегите, Михаил Александрович. Караулы у крепости наши.
Фонвизин смутился.
- Бегите, - зачастил Измайлов, - не мешкав, бегите, ваше превосходительство. В другой раз такого не будет.
Караулы, что ни день, меняются.
Фонвизин покачал головой.
- Бегите, - повторил Измайлов, - о нас не тревожьтесь. Комар не подточит носа. Не видели, не знаем, не ведаем. А ежели и палок дадут, спина у солдат привычная.
- Спасибо, братцы, - сказал Фонвизин. - Спасибо. Ценю. До гроба ценить буду. Не помышлял о спасении. Об отечестве думал. Не получилось. Не один я тут. Не мне выходить одному отсюда. Прощайте!
- Кончай прогулку. Кончай прогулку! - раздался голос дежурного офицера.
- Прощайте, - ещё раз повторил Фонвизин.
ОЛЕНЬКА
Представился случай бежать из Петропавловской крепости и поручику Николаю Басаргину.
Поручик был молод. Отличался весёлым нравом. Однако в крепости Басаргин изменился.
Стал грустен, задумчив. Что-то мучило Басаргина. Нет, не суда он страшился, не суровой расправы. Человеком он был отважным. Осталась на воле у поручика дочка. Безумно любил Басаргин свою Оленьку. Думал теперь об Оленьке. "Эх, бежать бы из крепости!"
И вдруг однажды тюремный сторож сказал Басаргину:
- Жалко мне вас, ваше благородие. И я готов вам помочь.
"Чем же он может помочь? - подумал поручик. - Разве что притащит лишнюю порцию каши".
Через день унтер-офицер (тюремный сторож был в унтер-офицерском звании) снова появился в камере Басаргина и опять зашептал:
- Ваше благородие, хотите бежать из крепости?
Всего, что угодно, ожидал Басаргин, только не этого. Даже не поверил тюремному сторожу.
- Как же ты через все караулы - в кармане, что ли, меня пронесёшь?
- Хотя б и в кармане, - загадкой ответил сторож.
Долго не мог заснуть в ту ночь Басаргин. Лежал он на нарах, смотрел в сырой потолок. И представлялась поручику Оленька. Шли они вместе по лугу. Носились стрижи над обрывом. В небе висело солнце. Тихо шептались травы. Заливалась Оленька смехом.
"Убегу. Ради неё убегу", - решил, засыпая, поручик.
Заснул он и снова увидел Оленьку. Только девочке вовсе не три года, а взрослая Оленька. Красивая, стройная. Смотрит Оленька на отца и вдруг задаёт вопрос:
"Скажи, а это верно, что ты убежал из крепости?"
"Верно".
"А верно, что остальные пошли на каторгу?"
Запнулся с ответом поручик и тут же открыл глаза. Чувствует - пробил его пот холодный. Утром в камере вновь появился тюремный сторож.
- Всё договорено, ваше благородие. Готовьтесь. Нынче ночью.
Посмотрел Басаргин на унтер-офицера и говорит:
- Братец, прости, не могу: Оленька.
- Что - Оленька? - не понял сторож.
- Не велит.
Унтер-офицер удивлённо посмотрел на Басаргина.
- Не простит, понимаешь, Оленька. Ступай, дорогой, ступай.
Сторож хотел что-то сказать.
- Ступай, - повторил Басаргин.
"Э-эх, рехнулся, видать, поручик", - подумал унтер-офицер, выходя из камеры.
"ОХ, ОХ..."
- Ох, ох, - вздыхала княгиня Ордын-Нащокина, - от чего уберёг господь! Они-то, батюшка мой (княгиня имела в виду декабристов), все, как один, грабители.
- Да что ты, матушка Глафира Стократовна, - возражал княгине её сосед граф Пирогов-Пищаев, - не грабить вовсе они собирались, а подняли смуту по убеждениям, так сказать, политическим.
- Грабить, грабить хотели, - твердила княгиня, - награбить, и всё бы себе. Вот, к слову, хотя бы Бестужевы. Бедный же род у Бестужевых. Вот к чужому богатству они и рвались.
- А Муравьёвы? - вставлял Пирогов-Пищаев. - Да нам с тобой, матушка, такие богатства, как у Муравьёвых, даже во сне не виделись.
Не убедил Пирогов-Пищаев княгиню Ордын-Нащокину.
Стоит старая барыня на своём:
- Грабить злодеи хотели, грабить. Не дворяне они, а разбойники. С ножами их и схватили. Точно тебе говорю...
- Ты уж того, - насупился граф Пирогов-Пищаев. - Меру, матушка, знай. Зачем же с ножами. Чай же, шпаги у них имелись.
Разные слухи о декабристах по дворянским усадьбам тогда ходили. Решил Пирогов-Пищаев обо всём разузнать из надёжных мест. Собрался. Поехал в Москву, в Петербург. Повстречался с друзьями, с министрами, с генералами. Вернулся снова к себе в имение.
- Ну, матушка Глафира Стократовна, - сказал Пирогов-Пищаев, - всё-то ты на старости лет напутала. Тоже скажешь - разбойники! Да не о себе они вовсе думали. Хотели освободить от неволи крестьян - вот отчего бунтовали.
Посмотрела княгиня Ордын-Нащокина на графа Пирогова-Пищаева:
- Освободить крестьян! Так что я тебе говорила? Вот видишь, грабить они хотели, грабить. И Дуньку, и Прошку, и Маньку, и Фёклу, и Соньку моих отнять. Эка ж разбойники. Страшно подумать. Вот от чего уберёг господь.
СЛУХ НА СЛУХЕ СИДИТ ВЕРХОМ
Нифонт Пряхин примчал из большого села Зосимова. Был Пряхин на торжище. Возил на продажу соленья разные. Как раз в это время в самой они цене. И тут от местных мужиков, а народ там знающий, услышал такое!.. Бросил Пряхин свои соленья. Ветром летел назад.
- Мужики! - закричал он от самой околицы. - Сам царь на господ поднялся. Барам, считай, конец.
Весть, конечно, была потрясающей. Набежали и стар и мал.
- Сам царь-государь, - продолжает Пряхин, - слава ему великая, о нас, горемычных, вспомнил. Бар хватают по всем уездам. Дождались они, мучители. Попили нашей кровушки. За то и призвал государь к ответу. В крепость Петра и Павла - вот их куда сажают, в Алексеевский равелин.
Смотрят крестьяне на Пряхина: "Неужто и в самом деле?!"
- Слава отцу-государю! - крикнул Нифонт.
Радость в селе небывалая. Да только в любой деревеньке русской поперечный всегда найдётся. Оказался такой и тут. Вышел вперёд Лучезар Рассветов.
- Чтобы царь - да за нас, сермяжных? Не может такого быть. Что-то подпутал Пряхин.
- Подпутал! - возмущается Пряхин. - Да я своими ушами слышал. Я в Зосимове, чай, бывал.
- Не может такого быть, - стоит на своём Рассветов.
Был мужиком он дотошным. Сам поехать решил в Зосимов.
Слухов в Зосимове - пруд пруди. Пересуда идёт к пересуде. Каждый мелет, что в ум взбредёт. Доподлинно только одно известно: в Петербурге на Сенатской площади из пушек была пальба.
Покрутился Рассветов в Зосимове, в уездный поехал город.
Слухов в городе - пруд пруди. Каждый несёт, что с языка сорвётся. Одни говорят, что в царя стреляли, другие - что царь стрелял. Доподлинно только одно известно - в Петербурге из пушек была пальба.
Упорный мужик Рассветов - в губернский едет город.
И тут не лучше - слух на слухе сидит верхом. Рассветов и дальше бы, в сам Петербург, поехал. Да только тут попался ему человек - встречный, как раз из Питера. Толком всё и узнал Рассветов. Так и есть, всё подпутал упрямый Пряхин. Чтобы царь за крестьян, за униженных - да разве может такое быть!
