Виктор Таки - Царь и султан: Османская империя глазами россиян

Ознакомительная версия.

Этот продолжавшийся столетие процесс имел парадоксальный результат. С одной стороны, преемники Булгакова чувствовали себя весьма комфортно на дипломатических раутах и вполне освоили язык и практики европейской дипломатии. В своей полемической защите «цивилизованных» форм международных отношений от проявления османского «варварства» они часто выступали бóльшими европейцами, чем сами европейцы. С другой стороны, завершение их культурной ассимиляции совпало с растущими опасениями европейских дипломатов по поводу российских намерений в отношении Османской империи, что возвещало о возникновении «восточного вопроса». Со временем эти опасения развились в озабоченность более широкого общественного мнения европейских стран по поводу «русской угрозы», которая ко времени Крымской войны стала представляться продуктом чуждого «европейской цивилизации» «азиатского деспотизма» России[169]. И тем не менее недавние исследования по культурной истории «Греческого проекта» Екатерины II свидетельствуют о том, что идеология российской экспансии возникла в контексте вестернизации российских элит и была продуктом этого процесса[170]. Знаменитый план раздела Османской империи был изложен в письме Екатерины II австрийскому императору Иосифу II, и его исполнение было немыслимо без взаимодействия России с Габсбургской монархией, само существование которой зависело от дипломатии и баланса сил[171]. Парадокс разрешается, как только становится ясно, что дипломатия европейского образца была и источником намерений России в отношении Османской империи, и способом их осуществления[172]. Интеграция российских представителей в общество европейских дипломатов в Константинополе и сопутствовавшая этому процессу ориентализация османского посольского обычая в описаниях российских авторов свидетельствуют о том, что как конструируемая культурная дистанция, так и реальное культурное сближение одинаково способны порождать политический конфликт.

Отношения России с Османской империей в раннемодерный период демонстрируют растущую значимость Европы во взаимодействии двух периферийных империй. Необходимо отметить, что ни Россия, ни Османская Турция не были периферийными до тех пор, пока их правящие классы не стали определять свою проблему в этих категориях. Однако, как только это произошло, российско-османские отношения стали сильно зависеть от положения, которое царь и султан занимали по отношению к европейским государствам. Принципы, практики и институты формирующейся модерной дипломатии начали влиять на взаимодействие между двумя державами. Исторический промежуток, который разделял начало сознательной политики вестернизации в России и в Османской империи еще более усложнял ситуацию. Несмотря на то что в начале раннемодерного периода Османская империя была ближе, чем Московское государство, к зарождающемуся в Италии феномену дипломатии, к XVIII столетию ситуация была уже обратной. Восприятие Россией европейских дипломатических практик и институтов произошло ранее и было более решительным, чем в Османской империи, где этот процесс начался позже и затянулся вплоть до середины XIX столетия. В результате царские подданные стали рассматривать свои отношения с Османской Турцией в контексте своих отношений с европейскими государствами значительно раньше, чем османы начали заимствовать европейские военные и административные технологии в надежде отвратить «русскую угрозу».

Политический писатель XVII столетия Юрий Крижанич отмечал, что Русское царство, при всей его славе, величии и широте, «понесло столь тяжкие и столь частые побоища, что еще удивительно, по-видимому, как могло устоять доселе». Согласно Крижаничу, главную причину его оскуднения представляли собой набеги крымских татар, угонявших в плен многие тысячи царских подданных и продававших их османам. Посетив Константинополь, Крижанич мог авторитетно утверждать, что гребцы на османских галерах были почти исключительно «русского происхождения»[174]. В Греции, Палестине, Сирии, Египте, Анатолии и «по всему Турецкому царству такое множество русских пленных, что они обыкновенно спрашивают у наших: «Остались ли на Руси какие-нибудь люди?» По оценке Крижанича, русская земля могла нести вдвое или даже втрое большее количество городов и населения, если бы не ежегодные потери от набегов[175].

Хорватский католический монах, поступивший на царскую службу для продвижения идеи унии, Крижанич был одним из первых панславистов, представлявших Московское государство в качестве защитника своих единоплеменников в Османской империи[176]. Тема русских пленников позволяла Крижаничу представлять Османскую империю в качестве общего врага России и южных славян[177]. Хотя упоминания русских рабов можно встретить у многих раннемодерных европейских авторов, писавших про Османскую империю, только Крижанич предлагал царю конкретный план завоевания Крыма, чье существование ослабляло Московское государство и усиливало Османскую Турцию. Московские власти не заинтересовались панславистскими идеями Крижанича и сослали его в Тобольск, обнаружив, что он тайный католик. Тем не менее замечания хорватского автора относительно русских пленников обозначили реальную проблему, которая стояла перед царем и его подданными в их отношениях с южным соседом.

Рабы славянского происхождения составляли один из важных предметов средиземноморской торговли задолго до утверждения Османов на берегах Босфора. Договоры византийцев с варяжскими князьями, заключенные в X и XI столетиях, содержат многочисленные упоминания о рабах, которых варяги привозили в Константинополь наряду с мехами, воском, медом и другими товарами. В начале II тысячелетия н. э. в византийской столице существовал невольничий рынок, на котором славянские рабы перепродавались в Дамаск, Александрию, Геную, Венецию и в другие части Средиземноморья[178]. Этот феномен имел место и спустя несколько столетий, после того как в XIII веке генуэзцы и венецианцы основали свои колонии в Крыму и Северном Причерноморье. В течение последующих трех столетий итальянские купцы поставляли 2 тысячи рабов ежегодно египетским Мамелюкам. В начале XV столетия около 10 тысяч славянских и тюркских рабов продавалось ежегодно на венецианском невольничьем рынке[179]. За первую половину XV столетия доля восточных славян (или «руских» в терминологии того времени) в общем количестве рабов, импортировавшихся из причерноморского региона в Средиземноморье, выросла с 20 до 40 процентов, после чего начала сокращаться в относительном, но не абсолютном выражении[180].

После становления Крымского ханства в качестве вассала Османской империи мусульманские правители установили контроль над работорговлей, в которой до того преобладали христиане-католики. Закрытие Черного моря для европейских купцов сопровождалось учащением татарских набегов на земли Литовского княжества и Московского государства. Хроническое противостояние между этими двумя восточноевропейскими политиями поставило крымского хана в положение арбитра и позволило ему усилить свои позиции за счет обоих. Великие князья, а позже цари московские, как и их литовские и польские соперники, стояли перед выбором: заплатить дань татарам или смотреть, как крымцы разоряют их земли в союзе с их христианским противником[181]. В результате татарских набегов широкие просторы степи к северу от Черного моря быстро потеряли то редкое оседлое население, которое могло там появиться в период упадка Золотой Орды в конце XIV–XV столетии. Примечательно, что татарские набеги на Польско-Литовское государство были столь же частыми, что и на московские земли. Некоторые польские историки определяют общее число людских потерь от таких набегов в XVI и XVII столетиях в два миллиона человек[182]. По-видимому, это некоторое преувеличение, однако даже неполная статистика, собранная Аланом Фишером, свидетельствует о том, что число пленников исчислялось сотнями тысяч[183]. По одной сознательно консервативной оценке, крымские татары угнали в плен от 150 тысяч до 200 тысяч царских подданных только за первую половину XVII столетия и, вероятно, вдвое больше за весь раннемодерный период[184]. В то же время, при всей огромности этой цифры, царские подданные составляли только четверть от 17 500 рабов, которые в среднем продавались ежегодно в Каффе в период с 1514 по 1654 год[185]. Остальные, по всей вероятности, были украинцами и представителями северокавказских народностей.

Ознакомительная версия.