фактически отсутствовала.
Не функционировало и центральное правительство. Оно не могло поддерживать связь со страной даже по телеграфу — забастовал профсоюз почтово-телеграфных служащих. Остановились поезда — могущественный Викжель, профсоюз железнодорожников, тоже не признал Совнарком. Позиции большевиков в профсоюзном руководстве были слабее, чем у меньшевиков и эсеров.
Бойкот «узурпаторам» объявили и чиновники всех правительственных учреждений, отказавшиеся сотрудничать с «народными комиссарами». Это означало, что работа государственного аппарата парализована.
Когда Троцкий, новоназначенный глава дипломатического ведомства, прибыл в министерство иностранных дел и объявил, что вступает в должность, его встретили издевательским смехом. Нарком потребовал, чтобы служащие приступили к работе — все разошлись по домам.
Хуже всего обстояло дело с финансами. Государство не может существовать без выплат, а доступа к деньгам не было. Работники министерства и все директора банков отказывались выполнять распоряжения правительства.
Профессиональный революционер Вячеслав Менжинский, назначенный вместо Скворцова-Степанова временным наркомом, потому что когда-то работал мелким клерком в «Лионском кредите», прибыл в Госбанк с отрядом матросов, но те, разумеется, не могли заменить сотрудников и не знали, как добыть денежные средства.
Казалось, режим рухнет сам собой, «не справившись с управлением». Однако большевики возмещали некомпетентность твердостью. Они еще не овладели наукой управления государством, зато очень хорошо понимали главный закон власти: любые препятствия можно преодолеть решительностью и запугиванием, а оглядываться на законы незачем.
Огромной проблемой для Петрограда в семнадцатом году была уличная преступность, что естественно для двухмиллионного города, оставшегося без полиции и наполненного вооруженными, праздношатающимися солдатами, не говоря уж об освобожденных из тюрем уголовниках. Грабежи, хулиганство, погромы магазинов и винных складов стали самым обычным явлением. В темное время обыватели боялись выйти из дому.
Большевики решили этот вопрос с впечатляющей быстротой. Сразу же после громких декретов о мире и земле, 26 октября, они выпустили постановление «О борьбе с погромным движением» и наглядно продемонстрировали, что отныне монополия на насильственные действия принадлежит только власти. Погромщиков, застигнутых на месте преступления, просто расстреливали, не утруждаясь разбирательством. Жизнь в столице сразу стала спокойнее.
Другой проблемой — уже не для горожан, а для большевиков — являлась враждебность «непролетарской» части столичного населения, а она в Петрограде была очень высока, поскольку здесь жило много так называемой «чистой публики», поддерживавшей не «диктатуру рабочего класса», а демократию или даже монархию. Голосом этого «буржуазно-паразитического элемента» (на самом деле отнюдь не паразитического, ибо речь шла о служащих, предпринимателях, коммерсантах, офицерах) были популярные, влиятельные газеты, резко осудившие переворот.
«Как же, однако, мог произойти такой захват власти, какой немыслим в каком бы то ни было правовом государстве?» — ужасался «Петроградский листок».
Газета «День» писала: «Большевикам не подчиняется ни одно государственное учреждение. Их никто не признает даже за пределами захваченных ими городов. Они — ничтожное меньшинство в России. Как смеют они называться правительством!».
«„Первая“ революция у нас сменилась „второй“ с провозглашением диктатуры пролетариата, сделавшей нашу жизнь предметом ужаса для всех, в ком сохранилась капля государственного смысла» («Русские ведомости»).
Ленинская методология власти строилась прежде всего на создании организующего и руководящего центра — партии и партийной газеты, поэтому в борьбе с политическими врагами большевистский вождь придавал важнейшее значение их дезорганизации и децентрализации. Уже 27 октября вышел декрет «О печати», запретивший так называемую «буржуазную прессу», то есть отменивший одно из главных завоеваний революции — свободу слова. С этого момента начинается постепенное сползание в контрреволюцию, то есть отмену всех остальных демократических свобод, одной за другой.
В борьбе с профсоюзными забастовками применять насилие было нельзя — ведь в стачке принимали участие представители того самого трудового класса, защитниками которого объявляли себя большевики. Поступили опять-таки по-ленински: сосредоточились на организующих центрах — руководстве союзов, постепенно увеличивая там количество партийцев. К середине ноября транспорт и средства связи кое-как заработали.
С забастовкой финансового сектора большевики боролись иначе — по-бандитски: взяли в заложники директоров пяти крупнейших банков и потребовали за них выкуп, по миллиону за каждого. Так в Смольный поступили первые пять миллионов рублей. Но проблему это, разумеется, не решило. Банки все равно отказывались работать, и их скоро закрыли. Содержимое депозитариев было конфисковано. В результате вся финансовая система страны разрушилась, деньги обесценились. Началась гиперинфляция, перестали собираться налоги, и проблему снабжения, в том числе продовольственного, придется решать иными, немонетарными способами.
Управленческий хаос, совершенно парализовавший работу государства, заставил правительство прибегнуть к мере, которая тогда казалась временной. По предложению Ленина создали Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК) — причем главным образом с саботажем, поскольку пока именно он являлся самой острой проблемой.
В инструкции, которую Ленин направил председателю нового органа Феликсу Дзержинскому, говорилось: «Сторонники буржуазии, особенно из высших служащих, из банковых чиновников и т. п., саботируют работу, организуют стачки, чтобы подорвать правительство в его мерах, направленных к осуществлению социалистических преобразований… Необходимы экстренные меры борьбы с контрреволюционерами и саботажниками». Служащий, отказывающийся работать, наказывался штрафом в 5000 рублей, годом тюремного заключения или отправкой на фронт. В конце семнадцатого года эти, по будущим меркам, мягкие наказания казались драконовскими. Очень уж свирепствовать большевики пока опасались — в стране только что завершились выборы в Учредительное собрание, которое должно было отныне стать парламентом России.
Страна так долго ждала этого события, что отменить выборы Совнарком не осмелился, хотя «всенародное волеизъявление» шло вразрез с ленинским планом установления диктатуры пролетариата.
Выборы состоялись в середине ноября (по старому стилю). Проголосовало более 40 миллионов человек, и результаты для большевиков оказались не блестящими. Они лидировали в столицах и в действующей армии, но даже в полностью подконтрольном Петрограде набрали меньше половины голосов, а в целом состав парламента получился угрожающим. У РСДРП(б) набралось только 180 мандатов из 766. Победителями стали эсеры — 374 места. Тревожным сигналом стало и то, что значительная часть столичного населения (27 %) отдала голоса партии кадетов, заклятых врагов нового режима.
Было совершенно очевидно, что Учредительное Собрание осудит переворот и попытается перехватить власть, причем сделает это на совершенно законных основаниях.
ЦК партии и Совнарком — это были в общем одни и те же люди — обсуждали два варианта: или не допустить съезда делегатов (что было рискованно на фоне всеобщего интереса к новому органу), или вообще не созывать Собрание. В результате поступили еще жестче и демонстративнее.
Всероссийское Учредительное Собрание открылось 5 (18) января 1918 года в Таврическом дворце. Депутаты-кадеты отсутствовали — еще в конце ноября эта партия была запрещена. Тех ее лидеров, кто не успел скрыться, арестовали. Тем не менее съезд не поддался на запугивание и повел себя непримиримо
