Миграции с Корейского полуострова на архипелаг, начавшиеся по крайней мере с эпохи яёи и полностью не прекращавшиеся до середины VII в., должны были довольно хорошо и регулярно осведомлять японское население о положении на полуострове. От японцев не укрылись ни консолидация южнокорейских ханей, ни учреждение китайского центра в Лолане. Бурная история Лолана должна была оказывать непосредственное влияние на положение дел в Ематай. И если на этой стадии японцы ограничивались выражением добрососедских и даже даннических чувств, то все усиливающаяся напряженность на полуострове вынудила их сменить тактику. Бесконечные свары и войны между тремя основными и многими более мелкими владениями, частые вторжения китайских войск на полуостров (вэйскнх, цзииъских, суйских, танских) держали в напряжении японских правителей не только на Кюсю, но и в Кинай. Активное вмешательство режима Ямато в корейские дела в немалой степени диктовалось боязнью вторжения на острова враждебных сил. Такая боязнь имела все основания: посылали же китайцы вооруженные экспедиции за море для поисков «островов бессмертия», воевала же суйская династия с Тайванем.
Японцы издавна привыкли смотреть на Корею как на ворота, из которых может появиться и грозная опасность, и полезная новизна. Стараясь избегнуть первой, они внимательно присматривались ко второй. Очень скоро они поняли, что Корея не является сама по себе первоисточником всего нового, что где-то за ней находится еще более могущественная и культурная страна. Эта страна лежала слишком далеко, чтобы можно было непосредственно участвовать в ее жизни, как обстояло дело с Кореей. К тому же на любом повороте истории она оказывалась по своей мощи несоизмеримой с крохотным Ямато. Послы, а потом школяры и паломники привозили восторженные известия об этой стране.
Впрочем, отстоявшись, удивительные новости выкристаллизовывались в наблюдения о важнейших пружинах общественного устройства Китая, его силы и культуры. Создание общественной системы, покоящейся на «разумных» этических отношениях, на строгой «родственной» подчиненности — подданного императору, ребенка отцу, — служило заманчивым примером для строителей режима Ямато. Удельные войны, мятежи знати, вторжения «варваров» служили грозным предостережением против пренебрежения нравственными и государственными устоями. Формирование просвещенного слоя чиновников и служащих, целиком зависевших от правительства, и особенно огромной массы земледельцев — государственных арендаторов — казалось передовым людям Ямато залогом прочного процветания режима. Духовные запросы населения— и это тоже обнаруживал континентальный опыт — великолепно удовлетворял буддизм. Это универсальное учение, выгодно отличавшееся от родовых культов, с одной стороны, цементировало общество на каких-то более или менее всеобщих интересах, выходящих за рамки общинно-родовых, а с другой — не проникало (пока!) в сферу правления. И коль скоро оказывались привлекательными основные положения политической, хозяйственной, общественной жизни континента, роль страны — их обладателя (Китая и Кореи) неизмеримо вырастала. Стало уже вопросом времени, случая да местных условий восприятие тех или иных частных элементов этой системы или выработки своих собственных положений и взглядов, разбуженных и поощряемых усвоенными идеями
Ранняя фаза этнической истории Японского архипелага
Значение этнического фактора для осмысления общей истории какого-либо народа, понимаемой как итог всей его деятельности, неоспоримо. Оценка этноса как понятия чисто социального наиболее последовательно выражена С. А. Токаревым в его трактовке признаков этноса: один язык, единство происхождения, единая территория расселения, близость культурных и бытовых навыков, общее этническое самосознание [Основы этнографии, 1968, с. 8—10]. Однако признаки эти, даже в предложенной формулировке, таковы, что полное изучение каждого из них требует привлечения наук не только чисто социальных. Этносоциальное направление разработало учение об этносе как о самоорганизующейся системе, которая сама определяет набор, удельный вес признаков, их соотношение и взаимосвязь [Бромлей, 1973, с. 44]. Приведенный перечень показывает, что указанные явления — признаки непременно и активно участвуют в любом историческом процессе. Упадок же или подъем в развитии этноса тут же сказывается на общем историческом процессе. Особенно сильно влияние «пиковых» моментов этногенеза на ранних ступенях истории народов. В этой ситуации для наблюдателя этнические процессы выступают на передний план исторической картины (вспомним подъем и движение сюнну, или гуннов, сяньби, монголов и пр.). Для докапиталистической истории характерны минимум две «пиковые ситуации» этнической истории: формирование первобытнообщинного племени и раннефеодальной народности. Вторая ситуация прямо связана с темой нашей работы, но не безразлична для нее и первая. Эти две «пиковые ситуации» не просто два момента подъема в однородном в целом процессе. Каждый из них характеризуется своей, только ему присущей нагрузкой. Возьмем для примера принципиальное отношение этноса к культуре в целом на двух этих стадиях.
Культура, которая сплачивает племя, наследственная. Процесс накапливания новых культурных навыков очень медленный, почти незаметный для одного поколения. Именно традиции регламентируют жизнь племени: ведь они передают навыки в борьбе с природой. Сюда входят и трудовые навыки, и осмысление природы, проблемы жизни и смерти, и космогонические представления. Культурный облик такого общества очень устойчив, традиционен. Когда группа близких племен образует народность, в ней уже есть, классы, которые нельзя скрепить мифами. Объем знаний и представлений о мире качественно меняется — появившаяся письменность позволяет новой информации охватить все большее числа людей. Написанное живет самостоятельно, а устный миф — лишь в устах рассказчика. Законы предков не столько управляют обществом, сколько служат ему фундаментом. Тут возникает проблема сохранения исторических ценностей. Законы и традиции могут забыться; чтобы этого не случилось, появляется эпос.
Говоря о двух стадиях этнического процесса — формировании племени и народности, — мы акцентировали внимание на их культурной характеристике. Это объясняется как традицией культуроведческого освещения этнических процессов («социальное направление»), так и большей отзывчивостью культурных явлений на процессы, происходящие в этнической области.
Этническая история японского народа в истоках своих восходит к таким далеким временам, когда еще не существовало ни японской народности, ни японского племени, ни самих японцев, если употреблять эти термины в этнологическом смысле, а не соотносить их с позднейшими японцами. Обращение к столь далекой эпохе могло бы быть оправдано отнесенностью к ней многих этнических компонентов, из которых гораздо позднее сформировалась японская народность. Но интересы нашей работы, естественно, ограничивают внимание к этим временам (см. [Иноуэ, 1964; Чебок- саров, 1964; Воробьев, 1958, с. 101–105]).
В конце неолита, т. е. в конце эпохи дзёмон и в начале яёи (середина I тысячелетия до н. э.), по-видимому, этническая масса рисоводов мигрировала в Японию из района, лежащего к югу от р. Янцзы. Возможно (или не исключено), что путь этот не пролегал непосредственно из районов южнее Янцзы в Японию, а проходил через Южную Корею, сыгравшую роль «промежуточной станции». При этом носители рисоводческой культуры могли испытать некоторое языковое и культурное влияние алтаеязычных народов Центральной и Северо-Восточной Азии, еще находясь в Корее. Пришельцы обладали матрилинейной общественной системой: родители жили врозь, а дети оставались с матерью. Они принесли с собой миф об Аматэрасу — богине солнца. Удаление богини в пещеру и наступление мрака, как утверждают, есть пересказ средствами мифа предания о солнечном затмении, характерного для племени мяо в Китае и для других аустроазиатов (Ока, 1964, с. 83–85). Миф о божественной паре (брат и сестра), которая поженилась и породила другие божества, часто встречается у южнокитайских и южноазиатских народов. Это же можно сказать про миф о духах земледелия и пищи, различные части тела которых дают жизнь разным растениям (см. [Kojiki, I, 4–7]).
Расцвет культуры яёи, энеолитической и раннего металла, тесно связан с разведением поливного риса. Техника орошения, специфические орудия труда, религиозные обряды и церемонии, связанные с поливным рисом, одинаковы во всем ареале: в материковой Юго — Восточной Азии и в островной Индонезии.
