Народу все прибывало, становилось жарче. От высоких зубчатых стен, покрытых от времени пятнами и темными квадратами выступающих камней, поднимались струи раскаленного воздуха, называемые в деревне барашками.
Что это?
Юный селянин опять широко раскрыл глаза. Он увидел на стенах высокие шесты, а на шестах круглые предметы... человеческие головы... Он едва не закричал в, испуге при виде того, как ворона примостилась прямо на мертвой голове и стала деловито выклевывать ей глаза.
- Да что же ото, дядя старшина? - спросил он, почти не владея собою. Ему хотелось соскочить с воза и убежать отсюда. Жуткие картины больно ранили мягкую душу, еще не закаленную в ужасах жестокого века.
- Эх ты дикий, Савмак! Еще раз говорю - дикий! Простых вещей не разумеешь. Ну чего трясешься, теленок деревенский! Не твою голову выставили!.. Это головы разбойников, а может, рабов, что хотели убежать от хозяев или другое нехорошее дело сделали. Вот им головы-то усекли и выставили как бы напоказ, чтобы другие видели и запоминали! Знали, что можно и что нельзя!..
Они подъехали к воротам, осаждаемым массой людей. Слышался говор вперемежку с ругательствами и смехом.
Подошел страж в железной шапке. Мальчишка весь напрягся, готовясь соскочить с телеги и дать стрекача в случае чего. Но, взглянув на страшные головы на шестах, прижался к сиденью.
Страж переговорил со старшиной и, получив монету, дал знак. Несколько голых и грязных людей уперлись руками в створки ворот и распахнули их настежь. Воз, а вместе с ним и бесчисленная толпа пешеходов проникли в город.
- Вот тебе и Пантикапей, - сказал дядька, зевая, - теперь где бы напиться чего-нибудь холодненького.
Савмак сразу вспомнил колоды у пасеки, наполненные студеной родниковой водой, и сердце его болезненно сжалось.
Но где же город? Он увидел нагромождение бесчисленных лачуг, глинобитных хижин, крытых соломой или тростником. Пахло дымом, пылью и навозом. Улицы заворачивали и терялись среди домишек. В загородках мычали коровы. Всадники в лохматых шапках ехали навстречу, разгоняя народ плетеными нагайками.
Они свернули в переулок, въехали во двор. Комарх принес ведро воды, напился сам, дал и Савмаку. Тот пил жадно и долго, не переводя дыхания, пока старшина не отнял посуды.
- Хватит, а то брюхо лопнет!
После краткого отдыха под сараем они оставили телегу и лошадей в заезжем дворе, а сами пошли. Долго плутали по бесконечному лабиринту улиц, потом, утомленные, начали медленно подниматься в гору.
2
Судить о Пантикапее по впечатлениям деревенского парнишки нельзя. Савмак никогда не видел ничего, кроме родного селения, и был поражен, подавлен величиной и многолюдностью города царей, оглушен его шумом, ослеплен яркостью и многообразием его жизни.
Ступая босыми ногами по плитам древнего города, деревенский парень задавал себе тысячу вопросов, на которые ответить было некому. Комарх, привезший его сюда на телеге вместе с мешками проса и вязанками чеснока, шагал с важностью провинциала, то и дело поправляя на плечах новую накидку, которую надевал лишь по большим праздникам.
Бедные лачуги остались позади. Теперь Савмак, изумленно глядел на высокие двухэтажные дома, на ряды стройных колонн с кружевными капителями и лепные фронтоны храмов. Особенно его поражали "каменные люди" - истуканы, поставленные на перекрестках улиц и у некоторых зданий. Ему казалось, что они живые и следят за ним своими застывшими глазами. Цветная окраска на многих давно облезла, и они выглядели как бы умершими, а поэтому более страшными.
Встречались и новенькие изваяния, свежеокрашенные разными красками. Они радовали взор своим ярким, веселым видом. Савмак, как истый сын своего времени, был воспитан на идолопоклонстве. Для него каждое иссеченное из камня или дерева изображение живого существа жило особой, таинственной жизнью, несомненно видело, слышало, понимало все, что творится другом, и могло влиять на судьбы людей.
Он с робостью переводил глаза с истуканов на старшину и, не выдержав, спросил:
- Дядя комарх! А когда же мы принесем жертвы этим? А? - и кивнул головой в сторону изваяний.
- Среди улиц жертв не приносят. Для этого есть алтари перед храмами. Да и не твое это дело. Не зевай!
Столкнувшись со случайным прохожим, Савмак ошалело кинулся в сторону и тут же налетел на другого, получив в первом случае проклятие, а во втором изрядный толчок в бок.
- Чего вывел на улицу своего глупого раба? - в сердцах бросил прохожий комарху.- Он как пьяный шатается из стороны в сторону!
Эти слова, сказанные по-скифски, насмешили деревенского простака. Он загоготал как гусь и дернул старшину за край накидки:
- Дядя, а ты слыхал, что сказал вон тот, с крашеной бородой? Он меня принял за раба!
Старшина ничего не ответил, лишь хмыкнул неопределенно, взял парня па руку и зашагал быстрее.
Впрочем, Савмак мог быть принят и за сына свободного гражданина, ибо не был так грязен и оборван, как в день соревнований перед священным дубом. Ему вымыли голову, освободившиеся от груза земли и сала волосы весело блестели и кудрявились на солнце. Лишние космы обрезал сам старшина, теперь они не закрывали глаз и не мотались сзади до самых лопаток. Это не казалось удобным, солнце било прямо в глаза, приходилось щуриться.
Зато внешность будущего царского воина выиграла. Его удлиненное лицо с веснушками и смелые, любопытные глаза принадлежали уже не бродяге-мальчишке, а юноше весьма благообразному. Длинный и прямой нос не портил его, только полуоткрытый рот с тенью будущих усов над верхней губой свидетельствовал о деревенской простоватости его натуры. Резко выделялся загар ниже глаз по сравнению с белым, сейчас покрасневшим лбом. Жилистая шея казалась тонкой. Холщовая рубаха складками висела на худых плечах.
Таким прибыл в Пантикапей этот подросток-полуюноша, сметной и по-деревенски непосредственный. Его душа переполнилась новыми впечатлениями, он жадно приглядывался к непривычной для него обстановке. Сейчас никто из проходящих мимо людей не мог и подумать, что этот парень сыграет такую необыкновенную роль в истории Боспорского царства и что имя его останется в памяти людей на многие века.
Не больше других мог предполагать и сам Савмак.
Он доверчиво, в простоте и непорочности своей души восхищался всем, что видел, преклонялся перед необыкновенными, на его взгляд, людьми, дивился столь же необыкновенной внешности города. Того города, в котором живот сам царь! Савмак вспоминал царя и царицу и заранее готов был всеми силами угождать им, делать, что они прикажут. При этом не сомневался, что сейчас его ведут прямо в царское жилье. Там ему дадут копье о красным древком и буланого коня. Такого же, как у того фракийского сотника, что убил деда... Убил деда!.. Воспоминания пронизали его как стрелой. Деревня, милый его сердцу пчельник, добрый дед Баксаг, оттесненные было новыми впечатлениями, опять предстали перед его глазами так ярко, так осязаемо и близко, что он остановился. Старшина сердито дернул его за руку. Юноша отмахнулся.
"Они убили деда! Такие же люди, как и все эти - в красивых плащах и с царскими копьями".
Дикое степное буйство поднялось в груди. Он сжал кулаки и стал шарить среди прохожих глазами. Встреть он сейчас убийцу - он сразу же кинулся бы к нему с криком ненависти.
- Я скажу царю и царице! Царица поможет мне отомстить! Та, что с белыми волосами...
- Опомнись, дурень! - в испуге замахал руками комарх, озираясь.- О чем ты царю или царице сказать хочешь? Ты что, объелся дурного меда, что ли?
- Скажу царице, - разгоряченно заговорил Савмак, - чтобы она казнила тех, кто деда убил! Они и мед царский украсть хотели! А дедушка-то...Крупные слезы градинами покатились по щекам.
Удивленный старшина стал ругаться:
- Просто дурень ты, Савмак, щенок от глупой суки! Чего ты распустил слюни среди царского города? Уж не думаешь ли ты, что здесь на твои слезы обратят внимание и вернут тебе твоего деда? Пойдем, пока цел! Вижу я, наживешь с тобою несчастья.
Они продолжали путь по улицам Пантикапея. Но Савмак уже не оглядывался вокруг с прежним благодушным восторгом. Все сразу пожухло. Образ деда, умирающего от удара царского сотника, печальный и суровый, стоял перед ним. Голос крови становился все громче, в ушах стучало, как молотком. Было ясно, что дух деда призывает его к кровавой мести. И ему не иметь покоя, пока смерть Баксага не будет отомщена по закону отцов. Кровь за кровь! Жизнь за жизнь!.. Иначе и ему, Савмаку, не видеть счастья и удачи на белом свете! Как он мог забыть об этом?
Юноша опять остановился, к великой тревоге его поводыря, желающего скорее разделаться с дикарем, сдать его на руки царским людям. Но тревога сменилась страхом, когда Савмак, сверкая глазами, поднял правую руку и возгласил:
- Кровь на мне! Кровь деда Баксага! Свидетели боги и ты, комарх, что я не забыл о мести. Я найду убийцу и принесу его голову на могилу деда!
