Однако если необходимость экономической модернизации российская власть обосновывала вполне либеральной аргументацией, то к изменениям в государственном устройстве подход был абсолютно иным. По убеждению Николая II, русские люди – приверженцы монархических воззрений и неспособны к осуществлению конституционного творчества по европейским образцам. После совещания губернских предводителей дворянства в 1897 году государь, беседуя с князем П.Н. Трубецким, уверял его в своей готовности поделиться властью с народом, однако назвал причину, препятствующую осуществлению данного шага. Он считал, что крестьянское население страны воспримет ограничение царских прерогатив как насилие интеллигенции над самодержцем; а в этом случае народ просто-напросто сотрет с лица земли высшие слои общества[212]. Ту же мысль император повторял и позже. Князь С.Д. Урусов, оставивший воспоминания об одной из аудиенций у Николая II, записал его слова, чрезвычайно важные для характеристики позиции государя:
«Да, при теперешних обстоятельствах надо всем соединиться и думать о России. Вот, например, – монархия! Вам она не нужна; мне она не нужна; но пока она нужна народу, мы обязаны ее поддерживать»[213].
О таком обосновании императором необходимости сохранения в России абсолютистско-монархической формы правления вспоминал и высокопоставленный чиновник В.И. Гурко. По его наблюдениям, Николай II руководствовался не желанием удержать в своих руках неограниченную власть, а глубоким убеждением, что Россия не доросла до самоуправления и передача государственной власти в руки общественности была бы губительной для страны[214]. Люди, знавшие императора в обыденной жизни, также не замечали у него большой тяги к самовластию. Так, принц П.А. Ольденбургский (муж младшей сестры Николая II Ольги Александровны) часто повторял, что если бы государь «был частным лицом, то был бы самым большим либералом из всех либералов»[215]. И в этих – неожиданных для многих – свидетельствах на самом деле нет ничего удивительного. Вспомним, что любимыми учителями Николая II являлись упоминавшийся Н.X. Бунге[216], яркий представитель либерального лагеря, и шотландец Карл Хис, большой почитатель английского премьера-либерала Гладстона[217]. Едва ли тесное общение с ними могло сформировать у их воспитанника глубокие симпатии к радикальному консерватизму. Николай II не был тем оголтелым обскурантом, каким его упорно изображали политические противники: он принимал роль монарха, хорошо сознавая народные предпочтения. По этой логике учреждение в России представительного органа – думы – могло быть подано только в качестве доброй воли царя, жертвующего своей единоличной властью. Дарование самодержцем конституции позволяет избежать деструктивных издержек при смене основ государственного строя и обеспечивает правовую трансформацию абсолютизма в конституционную монархию. Основным инструментом в таком случае выступают реформы, постепенно осуществляемые по инициативе самой верховной власти. Подобный подход уже был реализован при освобождении крестьян от крепостной зависимости в 1861 году, и какие-либо иные сценарии были бы тогда абсолютно неприемлемыми.
Теперь же на повестке дня стояла политическая модернизация самодержавия ради соответствия новым финансово-экономическим потребностям государства. Однако за образец была принята не только реформа 1861 года: в России начала XX века был использован японский опыт. Как известно, аналогичные преобразования у нашего восточного соседа произошли чуть ранее: власть там с 1889 года существовала в формате конституционной монархии, во многом напоминавшей ту, за которую в свое время ратовали М.Т. Лорис-Меликов и его соратники. Особо подчеркнем, что движущей силой государственных реформ в Японии стала высшая бюрократия. Именно она разработала для смены режима такой сценарий, по которому главным действующим лицом был император, дарующий стране конституцию и учреждающий представительный орган власти. Даже специальную комиссию по разработке Основного закона образовали не где-либо, а при Министерстве императорского двора, дабы особо подчеркнуть, по чьей воле все это происходит[218]. Кстати, японские чиновники вдохновлялись германским правовым творчеством: юридические определения, вошедшие в текст японской конституции, в большинстве случаев представляли отредактированный перевод с немецкого[219]. С точки зрения японской бюрократии, конституция – это инструмент для упорядочивания и укрепления политической власти в стране. Она в соответствии с современными правовыми принципами гарантирует права подданных, но, с другой стороны, сохраняет большие властные прерогативы за императором как за объединяющей национальной фигурой. Предпринятое в Японии политическое реформирование увязывалось с финансово-экономическим оздоровлением страны, настраивая государственную систему в соответствии с современными реалиями. Ключевыми пунктами проводимой экономической программы стали поднятие стоимости обесцененных бумажных денег, введение золотой иены, а главное – форсированное развитие индустрии. В результате страна, знавшая только мелкое производство, преобразилась; к концу XIX столетия в ней действовало уже около трех тысяч заводов[220].
Но самое интересное, что реформаторские усилия японской бюрократии получили чрезвычайно высокую оценку на Западе. Политику императора Мэйдзи и его приближенных называли дальновидной, давшей возможность отсталой стране совершить громадный рывок к прогрессу. Европейские источники рубежа XIX-XX веков изобилуют такими оценками:
«Факт – беспримерный в летописях мировой истории, как беспримерно то головокружительное превращение этой восточной монархии в просвещенную страну свободы и права»[221].
Или:
«Эти люди [местные чиновники] помогли стране пройти очень счастливо через целый ряд преобразований; они превратили ее из феодального государства в государство современное, с правильной армией, дали ей хорошие финансы, привели к военному торжеству»[222].
Качество функционирования японской бюрократии оценивалось столь высоко, что европейских наблюдателей тревожила сама возможность передачи ею рычагов управления палате депутатов[223]. На Западе пребывали в уверенности, что японские общественные силы, сформированные по партийному принципу, не могли самостоятельно реализовать модернизационный курс: их состав был непостоянен, действия противоречивы. К тому же для большинства крестьян и ремесленников непререкаемым авторитетом продолжал оставаться император, а парламентским дебатам народные массы не сочувствовали, крайне вяло интересуясь их ходом[224].
С учетом сказанного не может не удивлять, что намеченный в России аналогичный сценарий преобразования абсолютной монархии в конституционную на Западе поспешили дискредитировать. Планы отечественной бюрократии по политической модернизации сверху были названы вынужденными уступками. Высшее российское чиновничество и сам Николай II были объявлены неспособными к каким-либо конструктивным действиям. (И вот эту-то несостоятельность как раз и должно было компенсировать общественно-либеральное движение.) Более того, российской правящей бюрократии отказали не просто в способности к политическому реформированию, но даже в самом желании его осуществлять. Получалось, будто власть в России начала XX века мечтала только о консервации абсолютизма в духе мрачных дореформенных порядков. Конечно, общественно-либеральное движение тех лет с огромным удовольствием эксплуатировало эти мотивы. Подчеркнем: изложенной парадигмы до сих пор придерживаются западная и подавляющая часть постсоветской историографии.
И тем не менее либеральные идеи в России вызревали не столько в общественных кругах, сколько – традиционно – в недрах высшей бюрократии. Здесь необходимо вспомнить о деятельности Петербургского юридического общества, основанного в 1878 году при столичном университете. Это единственное учреждение, которое, не имея официального статуса, пользовалось авторитетом у высших должностных лиц. Многие из них считали весьма почетным участие в работе общества, где обсуждались различные законопроекты. На его заседаниях царила свободная дискуссионная атмосфера, критиковались важные министерские и сенатские решения. В руководящий орган Юридического общества входили члены Государственного совета, бывшие министры и их товарищи, научные деятели. Например, заметную роль в нем на протяжении 1880-1890-х годов играл руководитель департамента законов Госсовета Э.В. Фриш[225]; именно под его руководством в рамках общества было разработано новое Уголовное уложение, утвержденное в марте 1903 года[226]. Яркой фигурой в составе общества и одним из его основателей был профессор Петербургского университета А.Д. Градовский (1841-1889). Он занимался проблемами государственного строительства, а также стал одним из идеологов политической трансформации самодержавия. На рубеже 1870-1880-х годов наработки Градовского оказались востребованными группой просвещенных бюрократов во главе с М.Т. Лорис-Меликовым[227]. По глубокому убеждению ученого, переход от самодержавия к конституционно-монархическому строю отвечал потребностям России, преображенной реформами шестидесятых годов: новые порядки требовали иных способов управления. Однако, как утверждал петербургский профессор, начала парламентского управления приемлемы далеко не для всех стран и необходимо наличие условий, которые делают его целесообразным. Эффективное взаимодействие законодательной и исполнительной власти предполагает наличие устойчивых политических партий со своими определенными программами. К примеру, в Великобритании такие партии, несомненно, есть, хотя – сообразно времени – они и наполняются новым содержанием. То же самое наблюдается в Бельгии, где во власти происходит чередование двух основных партий (их возникновение относится ко времени образования Бельгийского королевства)[228]. В то же время существуют государства, в которых партийные институты играют значимую, но пока еще не определяющую роль. Градовский указывал на Германию, где народное представительство сформировалось при сильной королевской власти. Сделав уступки новому времени, она тем не менее осталась краеугольным камнем государственного устройства. В прусской системе кайзер мог назначать министров по своему усмотрению, даже из лиц, не входящих в состав палат: министром становится тот, кто в данный момент был удобен верховной власти с политической точки зрения[229]. Таким образом, европейская практика демонстрирует два типа конституционной монархии: монархию с полным парламентским устройством и монархию, не зависящую от законодательного парламента. Симпатии Градовского были целиком на стороне последней. Неслучайно именно этой государственной модели он посвятил свой двухтомный труд «Германская конституция»[230].
