им отчет обладает несомненной научной ценностью и выходит далеко за рамки обычных документов такого рода. По существу, он содержит пусть и краткое, но достаточно целостное описание не только важнейших испанских собраний средневековых текстов, но и краткую историю издания последних.
Отдельные выводы и заметки В.К. Пискорского не утратили своей значимости до сих пор. Во-первых, несмотря на прошедшее с тех пор более чем столетие и огромную работу, проделанную испанскими историками за прошедшие два десятилетия, работа по публикации хроник до сих пор находится на уровне, почти соответствующем скептической оценке историка, сделанной в конце XIX в. [184] Кроме того, некоторые из использованных им документов не сохранились до настоящего времени. Так, в годы гражданской войны (1936–1939) в Испании была безвозвратно утрачена часть рукописного собрания библиотеки Мадридского университета. Фронт проходил прямо по территории университетского городка, который был почти полностью разрушен. Многое погибло под руинами; кроме того, солдаты обеих противостоящих армий нередко использовали средневековые пергаменты для разведения костров и чистки оружия [185].
После возвращения из командировки и защиты двух диссертаций В.К. Пискорский получил профессорскую должность в Нежинском педагогическом институте, где и преподавал в 1899–1905 гг. [186] В 1906 г. он перешел в Казанский университет, в то время один из сильнейших в России по уровню преподавания медиевистики (напомню, что в нем учился, а впоследствии служил приват-доцентом Н.П. Грацианский), и являлся там профессором кафедры всеобщей истории до 1910 г. Случайная смерть под колесами поезда трагически рано оборвала жизненный и научный путь ученого. Однако и то, что он успел сделать (в том числе по интересующим меня вопросам), заслуживает самого пристального внимания.
Поставив своей задачей говорить не только о концепциях, но и о людях, приведу единственное имеющееся у меня свидетельство о политических взглядах ученого. В период его профессорства в Нежине профессором греческой филологии в институте был А.В. Добиаш (1847–1911), отец О.А. Добиаш-Рождественской (1874–1939), которая впоследствии вспоминала о том времени: «…в том городе Нежине, где я с ним встречалась как с профессором в далекой юности, сохранились рассказы, как в движении 1905 г. профессор Пискорский поразил всех, выступая как марксист и получая от левых ораторов обращение "товарищ Пискорский". Это немало значило в провинциальном городе в 1905 г.» [187]. Трудно сказать, насколько можно основывать выводы на этой ремарке знаменитого медиевиста, к тому же сказанной в пылу полемики. Не знаю, действительно ли В.К. Пискорский был марксистом. Однако едва ли можно усомниться в том, что он придерживался оппозиционных взглядов вообще свойственных русским интеллигентам рубежа веков. Косвенным образом об этом свидетельствуют его научные интересы: проблема средневекового парламентаризма в стране с самодержавным политическим устройством, а также форм и характера крестьянской зависимости едва ли могла заинтересовать человека консервативных взглядов.
Очевидным кажется и то, что субъективность позиции ученого имела все же иную природу, чем субъективность испанских медиевистов, о концепциях которых шла речь выше. Следует принять во внимание и тот высочайший профессиональный уровень, который отличал В.К. Пискорского. Об этом говорит перечень учебных и научных учреждений, в которых он учился и стажировался. В их числе — Киевский университет, в котором в тот период преподавали такие видные медиевисты, как Ф.Я. Фортинский (1846–1902) и И.В. Лучицкий (последний, правда, более активно работал как историк Нового времени), парижские Школа хартий, Школа высших исследований и Коллеж де Франс, страсбургский семинар выдающегося немецкого специалиста по палеографии и дипломатике X. Бреслау. Об этом же говорит и содержание его научных работ.
Не претендуя на полноту, остановлюсь лишь на положениях трудов В.К. Пискорского, которые представляются значимыми для настоящей работы. В «Истории Испании и Португалии» историк обращает внимание на те значимые социальные изменения, которые произошли в испанском обществе в эпоху Реконкисты. В известной мере предвосхищая некоторые идеи К. Санчеса-Альборноса, он подчеркивает, что важным следствием колонизации стала «эмансипация» зависимого крестьянства: «Заботясь о колонизации завоеванных местностей и желая приохотить население к жизни среди беспрестанных опасностей и борьбы, короли наделяли его всевозможными льготами и привилегиями, которые, при дальнейшем развитии, образуют новое право, так называемые фуэросы, и постепенно вытесняют вестготское законодательство, соответственно изменившимся условиям народного быта» [188].
Придавая особое значение фиксации этих новых «свобод», В.К. Пискорский обращал особое внимание на значение фуэрос: «…все свободные, гражданские и политические учреждения средневековой Испании, отличающиеся таким своеобразием, берут свое начало в фуэросах ранней "реконкисты"» [189]. И далее: «…бесправный серв Испании начала "реконкисты" становился гражданским лицом, наделенным известной суммой прав, как только отношения его к сеньору подвергались регламентации в форме фуэросов. <…> Едва ли мы ошибемся, сказав, что Испания в этом отношении опередила всю Европу, так как первые ее фуэросы датируются еще началом IX в.» [190].
Говоря об особенностях правового и административного устройства средневековых пиренейских городов, историк отмечает, что наиболее ощутимый круг свобод приобретали поселения, возникавшие на южных границах Кастильского королевства и находившиеся в зоне непосредственной военной опасности. Здешние фуэросы были наиболее льготными и предоставляли жителям самый широкий круг иммунитетов, привилегий и «гарантий гражданской неприкосновенности» [191]. От тех же фуэрос берут начало военная организация и «муниципальная автономия» средневековых городов. XII–XIII века стали периодом наивысшего развития городских свобод. В то время каждая «comunidad», включавшая город и принадлежавшие ему «селения и хутора», «избирала членов городского совета (concejo), магистратов и судей, самостоятельно вела свое хозяйство, содержала милицию и управлялась своими фуэросами. Все жители городской общины признавались равными перед законом; городские магистраты ежегодно избирались посредством прямой и всеобщей подачи голосов из среды жителей, имевших хоть одну лошадь, и были ответственны перед избирателями. <…> Каждая из таких общин с принадлежавшим ей округом являлась как бы независимой республикой» [192].
По мнению В.К. Пискорского, в отличие от средневековых городов Италии, Франции и Германии, истоки особого статуса которых лежали в закономерностях их экономического развития, «развитие и мощь городских общин Кастилии обуславливались, главным образом, их военным значением; военная организация городов, сохранявшаяся в течение всех Средних веков, давала городскому населению преобладание над всеми остальными общественными элементами». Города корона рассматривала как мощный противовес чрезмерному влиянию знати и Церкви, а потому активно наделяла их льготами и привилегиями. Эта политика с небольшими изменениями сохранялась вплоть до второй половины XIV — начала XV в. Все это время города оставались значимым военно-политическим фактором (в связи с чем подчеркивается роль городских союзов — «германдад»). Впрочем, «муниципально-демократические элементы общественного развития не исключали феодально-аристократических» [193].
Таким образом, без сколько-нибудь значимых коррективов историк перенес в российскую историографию ту модель консехо-муниципия, о которой уже много говорилось выше и которая
