Ознакомительная версия.
Между тем государь в Ставке получил только 25 февраля сообщение о том, что беспорядки в столице разрастаются. Он сразу понял необходимость самых энергичных мер и телеграфировал командующему войсками ген. Хабалову: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны против Германии и Австрии». Когда в Совете министров было об этом доложено, некоторые члены кабинета высказали сомнение, настолько ли серьезны эти беспорядки, чтобы требовались энергичные меры. Но все признали, что если действительно на улицах начинают убивать приставов и стрелять по казакам, - репрессии необходимы.
Движение развивалось без видимого плана. Его разжигали самые разные элементы. Несомненно, и германские агенты работали весьма активно. Крайние левые пользовались случаем для произнесения зажигательных речей; по заводам распространялся лозунг: «Совет рабочих депутатов». Обыватель злорадствовал, видя, что власть никак не может справиться с «кучками»; казаков хвалили за вялость при разгоне демонстраций. А в думских кругах надеялись, что эти беспорядки заставят власть пойти им навстречу…
26 февраля было воскресенье. Демонстрации начались несколько позже (Хабалов уже поспешил сообщить в Ставку, что утром наблюдается успокоение) - но затем столкновения толпы с полицией, казаками и вызванными им в помощь учебными командами некоторых полков приняли кровавый характер. Во многих местах раздавалась стрельба. Имелись убитые и раненые - число их установлено не было. К вечеру в кругах сторонников движения наблюдали, однако, упадок духа. Собравшиеся на квартире Керенского представители крайних левых групп приходили к заключению, что «правительство победило». Публика была во власти самых фантастических слухов: 26 февраля газеты уже не вышли.
Но в этот день 26-го, около 4 часов дня, произошло весьма серьезное событие. 4-я рота запасного батальона Павловского полка (в ней было 1500 человек), столпившись на улице около своих казарм, неожиданно открыла беспорядочный огонь по войскам, разгонявшим толпу. Началась перестрелка. Были спешно вызваны несколько рот соседних полков. Район столкновения был оцеплен. Прибыли командир полка, а также полковой священник, чтобы «урезонить» солдат. Те, отчасти под влиянием увещаний, отчасти потому, что оказались окружены, ушли обратно в казармы и сдали оружие (впрочем, 21 винтовки не досчитались); 19 зачинщиков были арестованы и отвезены в Петропавловскую крепость.
Вечером Родзянко отправил ген. Алексееву длинную телеграмму, прося доложить государю, что причина волнений - «полное недоверие к власти», и настаивал на образовании «правительства, пользующегося доверием всего населения». «Иного выхода на светлый путь нет», - писал председатель Г. думы, очевидно, все еще полагавший, что революционных рабочих и бунтующих солдат могло бы успокоить думское министерство. Не все деятели блока разделяли такую уверенность Родзянко. «Я чувствовал их, моих товарищей по блоку, - вспоминает об этом дне Шульгин. - Мы были рождены, чтобы под крылышком власти хвалить или порицать. Мы способны были, в крайнем случае, безболезненно пересесть с депутатских кресел на министерские скамьи… Под условием, чтобы Императорский караул охранял нас. Но перед возможным падением Власти, перед бездонной пропастью этого обвала - у нас кружилась голова и немело сердце. Бессилие смотрело на меня из-за белых колонн Таврического дворца. И был этот взгляд презрителен до ужаса…»
Государь, всегда отличавшийся исключительной выдержкой, сохранял и теперь внешнее спокойствие; но он предчувствовал беду. Впервые после поражения при Сольдау, затем несколько раз во время отступления 1915 г., «старое сердце» - как он называл это в письмах государыне - давало себя знать. Так и в эти дни: 26 февраля он писал: «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота».
Всю ночь с 26 на 27 февраля командующий войсками ген. Хабалов и военный министр ген. Беляев получали тревожные сообщения из казарм. Слухи проверялись и оказывались ложными; им уже переставали верить, когда они получили страшное подтверждение: в 7 ч. утра восстал запасной батальон Волынского полка. Унтер-офицер Кирпичников (сын профессора, студент, призванный в армию в 1915 г.) ночью собрал солдат и убедил их восстать против «самодержавия»; когда наутро в казармы прибыл начальник учебной команды капитан Лашкевич, то солдаты отказались повиноваться, убили его и высыпали толпой на улицу.
Для солдат «выступление» было много страшнее, чем для рабочих: «Вы вернетесь к себе домой, а мы под расстрел», - говорили солдаты рабочим-агитаторам, которые звали их на демонстрации. Выйдя с оружием на улицу, солдаты знали, что совершили преступление и что только успех может обеспечить им безнаказанность.
Утром, кроме волынцев, восстали еще и павловцы (их призывали спасти арестованных товарищей), а также литовцы. Вся Выборгская сторона была уже во власти рабочих. Через Литейный мост революционные толпы перешли на левый берег Невы, где они встретились и слились в одну массу с восставшими полками.
Ген. Хабалов и ген. Беляев стали спешно вызывать более надежные воинские части для защиты центра города. Отряд около 1000 человек под командой полк. л.-гв. Преображенского полка А. П. Кутепова был двинут в сторону очага восстания, но ему не удалось проникнуть дальше Кирочной улицы. Огромное большинство войск считалось ненадежным, и их предпочитали оставлять в казармах.
К середине дня восставшие овладели почти всей правобережной частью города, а также Литейной и Рождественской частями. В их же руках были южные рабочие кварталы. На Невском слышалась беспорядочная стрельба. Таврический дворец, в котором обычно заседала Г. дума, оказался в районе, захваченном восставшими.
С утра в здании Г. думы собралось довольно много депутатов. Так как газет не было, большинство еще не слышало о перерыве сессии. Начались частные совещания. Никто не знал в точности, что происходит: говорили о солдатских бунтах. Настроение было подавленное. «Словесная борьба кончилась… - отмечает Шульгин. - Она не предотвратила революции… А, может быть, даже ее ускорила».
Совещание депутатов признало, что Г.дума, ввиду перерыва сессии, заседать не может, но решено было пока не расходиться и ждать событий. Был образован «Временный комитет» из представителей фракций блока и крайних левых. В это время толпа, достигшая Таврического дворца, ворвалась во двор и проникла внутрь здания. «С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу. Пулеметов - вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе», - пишет Шульгин и констатирует: «С этой минуты Г. дума, собственно говоря, перестала существовать».
Но если Г.дума уже 27 февраля перестала существовать как реальная величина - ее имя оказалось весьма сильным орудием в руках революционных сил. От имени Временного комитета по всей стране рассылались телеграммы, изображавшие положение в совершенно искаженном виде.
Рабочая группа Военно-промышленного комитета, освобожденная из тюрьмы «Кресты» революционной толпой, тотчас отправилась в здание Г. думы и там, вместе с депутатами-социалистами и несколькими представителями крайних левых партий, образовала первый"Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов». По всем заводам были разосланы «верныелюди»; рабочим предлагалось немедленно произвести выборы в Совет (по одному делегату на тысячу рабочих), заседание которого назначалось на 7 час. вечера. Этот «самочинный» исполнительный комитет принял еще одно важное практическое решение: сообразив, что восставшие солдаты скоро почувствуют голод и жажду, комитет тотчас же занялся реквизициями запасов продовольствия для «революционной армии»; Таврический дворец превращался не только в боевой штаб, но и в питательный пункт. Это сразу создавало практическую связь между «Советом» и солдатской массой.
К наступлению темноты власти еще владели мостами через Неву (кроме Литейного), но на левом берегу не было сплошного заградительного кордона - от окраин к центру продвигались толпы. Слышалась стрельба из ружей и пулеметов.
В 6 час. вечера в Мариинском дворце собрался Совет министров. Члены кабинета, явно не понимавшие истинную природу движения, видели в нем продолжение думской кампании против Протопопова и стали убеждать его «сказаться больным» - на что Протопопов, совершенно подавленный событиями, согласился. В результате был подписан приказ о том, что Протопопов «по болезни сдал должность старшему товарищу министра». Приказ этот «Известия думского комитета журналистов» справедливо называли «смехотворным». Государь в ответ на сообщение об этом телеграфировал кн. Голицыну: «Перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю недопустимыми». Увольнение министра внутренних дел на фоне анархического солдатского бунта было для власти только совершенно бесполезным самоунижением.
Ознакомительная версия.
