Я стою долго. Невольно отмечаю, что камни, из которых сложен погреб, явно античные, какой-нибудь пятый или шестой век до нашей эры. Их взяли из раскопок, и вот как они снова послужили. И кладка, как в античные времена, безрастворная. Но о чем же я думаю! Что это я в самом деле. Здесь страдали люди, а я об античности. Но все-таки сразу бросаются в глаза эти обтесанные вручную древние камни. Никуда не деться от этой перепутанности веков. Все время меня это преследует.
У нас дома висят фотографии раскопок Трои, и вот там точно такие стены из тесаных камней, сложенных без раствора, и на обломках сидит Шлиман. Я смотрела на эти фотографии еще, наверное, тогда, когда лежала в детской кроватке.
Вот уже конец поселка, и на холмах видны следы раскопок. Но теперь все совсем-совсем не так, как рассказывала мама. Нет и в помине выжженной пустынной степи с полынью, сейчас здесь вполне современный пансионат с удобствами и с недавно разбитым на берегу парком. И только, оттесненные пансионатом, прилепились на обрыве несколько деревенских домиков. Я обошла пансионат и пошла по дорожке в гору. Сегодня нещадно палит солнце, наверное, как тогда, в последнее послевоенное лето.
Тут на горе, если не смотреть на корпус пансионата, можно перенестись в старый, довоенный Эльтиген. Те же белые, чистейшие, аккуратные домики, похожие на украинские хаты, та же полынь, огороды. В огороде работает старая женщина. Я подхожу и без всякой надежды спрашиваю ее, знает ли она что-нибудь про раскопки.
Спрашиваю я как автомат, потому что, получив сотню отрицательных ответов, уже не верю, что кто-нибудь здесь знает про Нимфей. И спрашиваю я нехотя. Женщина поворачивается и долго на меня смотрит. Смотрит и молчит. Смотрит как-то странно.
Я смущенно лепечу:
- Можно попить водички, кружечку, жарко очень?
А она вскрикивает:
- Даша! - Потом молча прислонила тяпку к забору и от меня отвернулась, как будто забыла про меня. Потом снова повернулась ко мне и, как оглоушила, спросила: - Ты дочка Даши Ростокиной?
- А вы неужели Варвара Михайловна!
- Деточка, ну вылитая мама, нет, повыше. А так - Даша и Даша, будто привиделось, вот так же точно мамочка твоя, когда устанет, бывало, к забору все норовит притулиться, а я ей: смотри, забор свалишь. Да что же это я, чепуховину болтаю. Проходи, деточка, в хату.
- А вы давно здесь, Варвара Михайловна?
- Где же мне быть, я здесь живу все время. Вот новую хату поставили, еще война не окончилась, по ночам клали...
Мы зашли в дом. Чистота и прохлада, как во всех крымских домах. Домотканые дорожки, вышивки на стенах - красоты невероятной.
- Проходи, деточка, проходи в залу, туфли не снимай, проходи, чай будем пить, а то, пожалуй, картошечки тебе сжарю, вот рыбки кусок остался, камбала...
- Да вы не беспокойтесь, Варвара Михайловна, пожалуйста.
- Да какое же это беспокойство, деточка, это праздник для меня!
И мы сидели с Варварой Михайловной вдвоем много часов, она кормила меня жареной картошкой и рыбой и поила чаем, и мы говорили, говорили... Сначала она заставила меня рассказать все о маме; я видела, что ей надо знать каждую мелочь, как о родном человеке, и у меня было такое чувство, что я встретилась, ну, например, со своей бабушкой, ну, во всяком случае, очень, очень близким человеком. Мы сидели с ней много часов, говорили, то плакали, то смеялись, но больше плакали, вернее, она плакала, а я была на грани.
Варвара Михайловна потеряла двух сыновей; немец, квартировавший в их доме, застрелил ее старенькую мать.
- Истинно, истинно говорю тебе, деточка, человек сам не знает, сколько он может вынести. Если бы мне рассказали заранее о том, сколько придется всего испытать, то я бы умерла, сердце бы разорвалось. А ведь когда подошло испытание, так ничего, вынесла; может, и больше бы вынесла, не знаю, - так сказала мне Варвара Михайловна.
И сколько я читала книг о войне, сколько слышала рассказов, но никогда еще так сильно на меня не действовало. Господи, господи! Сколько же она вынесла. Как они это вынесли!
Такой крошечный кусочек земли, просто пятачок - и три десанта, обстрелы с моря, с неба и с суши, отступления и наступления. Именно вот с этого клочка земли наши пытались отвоевать у фашистов Крым, поэтому и высаживали здесь десанты. Сейчас это место называется Огненная Земля. И с таким названием останется навеки. Но рассказывать о том, что рассказала мне Варвара Михайловна, я не могу - меня душат слезы, разрывается сердце. Я к этому еще не готова.
Ну а я вспомнила того старика, который сказал мне, что я найду то, что мне надо. Да я, кажется, нашла и поняла. Я приехала сюда за прошлым. Я искала мамино прошлое. А оно перемешалось и с настоящим, и с войной, и оторвать его нельзя, невозможно.
- Что задумалась, детка? - Варвара Михайловна стояла передо мной с кружкой молока. Молоко было холодное-холодное и казалось ужасно вкусным.
- У вас своя корова?
- Нет, деточка. Своя корова у нас была тогда вот, когда мамочка твоя была здесь. Спасительница наша, страдалица наша Зорька. Истинно тебе говорю, деточка, не грех сказать про корову - святая. Спасла нас. Ведь когда началось тут, земля дрожала, горела. Мы ее, бедную Зорьку, заместо лошади впрягли в телегу, детей малых погрузили и в степь. А сама она шаталась от голода, шаталась, да шла без передыху, без еды и питья. Так мы три месяца в степи скитались. А под конец Зорька, бедная, уже свалилась, встать не могла. А все ж я ее доила, несчастную. Так она и лежала на боку, а я доила. Всего-то стакан один молока, последние свои соки отдавала, да внука маленького от смерти спасла. Мы-то ведь траву одну ели. А все же зарезать ее не могли, спасительницу нашу Зорьку. Ну пей, деточка, пей, и пошли туда на раскопки. Вот счастье-то мне выпало, вот радость. Я ведь, истинно тебе говорю - всю жизнь, смолоду живу этими раскопками. Вот ей-богу, грех старухе соврать!
И вот мы стоим с Варварой Михайловной у древнего Нимфея. Я словно узнаю по маминым рассказам каждый камень, каждый куст полыни, и тот же белый дом Варвары Михайловны, и то же небо, и то же море. Но мы не те. Не та Варвара Михайловна, прокалившаяся в жерле войны, потерявшая в ней мать и двух сыновей, даже и я уже не та, хотя я только прикоснулась к обожженному сердцу Эльтигена.
Я наклонилась и подняла камень.
- Это маме на память, - сказала я, и Варвара Михайловна кивнула мне.
* * *
Последнее время мама стала уговаривать меня, чтоб я снова занялась плаванием. Я подумала, что она хочет, чтоб я отвлеклась. Известно, всякие там физические упражнения благотворно действуют при душевных волнениях. В здоровом теле - здоровый дух. Но как я плохо, оказывается, поняла свою маму. Только потом, в Ленинграде, я вспомнила этот мамин совет. Мама, когда ты меня перестанешь удивлять, ну что ты за человек!
Ну, а пока что я вернулась в свою секцию. В раздевалке, или, как мы всегда называли ее, в "предбаннике", негде было зернышку упасть, время как раз сейчас такое горячее - скоро республиканские соревнования.
Не успела я принять душ, как узнала все новости. И что Ирка получила мастера, и что от нас хотят забрать Виталь Иваныча, и что мы этого ни за что не допустим, и что Светка с Володей подали заявление, и что Юрочке врачи запретили категорически заниматься подводным плаванием, и что Людку Кабанову посылают-таки на республиканские соревнования...
Я спросила девчонок, не знают ли они, куда переложили причиндалы из моего шкафчика. И тут вдруг одна ехидна, Майка Елисеева, говорит на всю раздевалку:
- Да что ты, Таточка, разве ж Виталь Иваныч даст притронуться к твоему шкафу, да это ж неприкосновенное место! Ты же у нас без пяти минут олимпийская чемпионка.
Все засмеялись, но я нисколько не обиделась. А если уж говорить честно, мне было приятно, что не выбросили вещи из моего шкафа, а значит, не забыли меня и ждали, что я приду.
Я надела купальник, натянула шапочку, взяла свои ласты и вошла в помещение бассейна. Здесь такой шум - хуже чем в предбаннике. В бассейне вообще очень хорошая акустика, и наши ребята даже собирались устроить здесь концерт с гитарами.
Разговоры, смех. Тренер в рупор:
- Иванов, на пятую дорожку, на пятую, я тебе говорю! Ты что же, не слышишь? На четвертую пойдет Власов!
И тут я увидела Виталь Иваныча. Он уже заметил меня, подходил и улыбался. Ну все-таки какой он мировой дядька и как нам всем повезло, кто у него занимался! Он подошел, протянул мне руку и сказал:
- Я знал, Татьяна, что ты вернешься, и рад, что не ошибся. Понимаешь ли, такой талант не может пропасть, так не бывает, не должно быть; жалею, что этого твоя мама не понимает.
Я хитро-хитро улыбнулась и сказала:
- А догадайтесь, кто меня сюда прислал?
Виталь Иваныч поднял на меня глаза.
- Мама, конечно. И она все на свете понимает.
Мы подошли к самой воде, и Виталь Иваныч сказал:
- Ну что, Татьяна, будем начинать с самого начала. А у меня, между прочим, есть для тебя один сюрприз... но сначала... Нет, ничего не надо, сказал Виталь Иваныч, увидев, что я собираюсь надеть ласты, - не надо. Я хочу просто посмотреть на тебя в воде. Просто посмотреть, - повторил он. Как будто бы ты пришла в море поплавать. Давай прыгай и пройди пару раз дорожку. Забудь, что я здесь стою. Как будто для собственного удовольствия, понимаешь?
