Куда он клонит? Семин не может понять.
- Вы, говорят, служили на Черном море? - спрашивает комендант. - О да. Как это говорится по-русски? Большому кораблю - колоссальное плавание. Есть такая пословица, верно? Он, комендант, может только посочувствовать Семину. Моряка перевести на реку - все равно, что рыбу выбросить на берег. Нехорошо, нехорошо. "Откуда он знает?" - думает Семин.
- Нам многое известно, - комендант решает раскрыть карты. - Вас, если не ошибаюсь, исключили из партии, так? Перед вами открывались широкие горизонты. Вы могли сделать карьеру, выслужиться "до гросс-адмирала. И вдруг...
Семин курит и молчит. Интересно, что будет дальше.
- Это старая истина, большевики не ценят людей, - продолжает комендант, вслушиваясь в торопливую скороговорку переводчицы. (Переводчица русская, окончила институт иностранных языков. Она смотрит на пол. Видно, она еще не потеряла остатков совести и ей стыдно, что она работает на немцев.) - У большевиков незаменимых нет. Это у них называется критика и самокритика, так? Ну, так вот, поскольку Семина незаслуженно обидели соотечественники, он, комендант, может ему предложить...
- Сколько? - пуская дым в потолок, спрашивает, перебивая коменданта, Семин. Он встречает удивленный, осуждающий взгляд переводчицы, но остается невозмутим.
- О, старший лейтенант Семин, сразу видно, человек деловой. Он настоящий европеец, и с ним приятно иметь дело. Может быть, старший лейтенант Семин знает немецкий язык? Тогда они обойдутся без посторонних.
Немецкий язык Семин изучал в школе и в училище. Он помнит, что стул это "дер штул", что шкаф - это "дер шранк". Он может произнести "битте" и выругаться: "доннерветтер". Вот и все его познания в немецком языке. Теперь он жалеет, что в школе пропускал уроки немецкого. Ему тоже хочется, чтобы комендант отослал переводчицу и автоматчиков, которые торчат за спиной. Но, ничего не поделаешь, приходится мириться с их присутствием.
- Конкретно, что вы мне предлагаете? - спрашивает Семин.
- Работать с нами.
Семин уже докуривает пятую сигарету. Одну сигарету он успел припрятать про запас. Толькс этого ему и надо было - покурить вволю. Теперь уже можно кончать волынку.
- Так вот, - говорит он медленно, подбирая слова. - Переведите, что прежде всего я должен внести ясность. Сведения, которыми располагает господин комендант, абсолютно точны. Не хватает лишь некоторых деталей. Да, я действительно был исключен из партии. Но я коммунист. Был коммунистом и коммунистом остался. Так и передайте коменданту. Скажите ему, что я, черт побери, коммунист до ногтей, коммунист всем сердцем, всей душой и буду до последнего бороться за дело партии...
Семин кричит.
Переводчица отскакивает к стене. На Семина наваливаются автоматчики. Они крутят ему руки, связывают их, и тогда к Семину боком подходит комендант и бьет его наотмашь рукояткой тяжелого "парабеллума" по лицу. Он наносит ему удар с такой силой, что у Семина крошатся зубы. От нечеловеческой боли Семин теряет сознание.
Постепенно выясняется что к этой истории имеет кое-какое отношение Сенечка Тарасюк. Это он сболтнул кавалеристу, что Семин служил на Черном море и был исключен из партии. Рассказал он ему об этом без злого умысла, а староста, ясное дело, поспешил доложить лагерному начальству.
- Если бы я знал,-оправдывается Сенечка,- так я бы молчал как рыба. Теперь он из меня слова не вытянет.
- Ох и трепло же ты,- говорит Жора.- Привык в своей парикмахерской чесать язык.
- Профессиональная болезнь, - вставляю я как бы ненароком.
- Будет вам,- Семин приподнимает голову.- Тарасюк тут не при чем. Ну, сболтнул лишнего. Откуда было ему знать, что так обернется дело. Верно?
- Точно, - обрадованно кивает Сенечка.
- А думать все-таки надо, - наставительно говорит Ленька Балюк. - На то и голова. Она не для того только, чтобы прическу и бачки носить. Эх, Перманент, Перманент. Видно, тебя мало били.
- А может, наоборот? Пришибли в детстве.
- Конечно. Когда ему исполнился годик, дорогая мамаша уронила его с третьего этажа.
- А батя потом так встряхнул, что повыле-тали заклепки.
- У тебя самого не хватает заклепок, - огрызается Сенечка.
Попреки сыплются на него со всех сторон. Каждый стремится перещеголять товарища. Застенчивый, скромный Вася Дидич и тот вставляет какое-то замечание.
Мы уже смеемся. И Семин - я отказываюсь верить-тоже смеется. Смех у него звонкий, молодой.
- Удивляешься, Пономарев? - заметив мои взгляд, тихо спрашивает Семин.Я переменился, да? А знаешь почему? Мне казалось раньше, будто все прахом пошло... Особенно после того, как очутился в плену. Да... А вот сказал сегодня коменданту, что я коммунист, и, поверишь, впрямь почувствовал себя коммунистом. И у меня отлегло от сердца, понимаешь? Ну, словно бы я заново родился на свет.
Он улыбается беззубым ртом.
- Понимаю, Валентин Николаевич. Помолчав, Семин снова спрашивает:
- Скажи, Пономарев, почему ты не в комсомоле? Если, конечно, не секрет.
- Какой там секрет. Просто так получилось. То цирком увлекался, то еще чем-нибудь. Ну и, признаться, любил погулять. Не без того. Когда же тут ходить на собрания?
- Скажи, а стихи ты писал?
- Откуда вы взяли?
- Вот ты и проговорился... А я так спросил,. между прочим. Когда-то я тоже пробовал писать стихи. Но оказалось, что плохие. Поэтому я и бросил. А ты?
- И я бросил.
- Хочешь, я тебе почитаю, - неожиданно предлагает Семин. - Слушай...
Как-то раз при лунном свете
С черноглазым мальчиком
Потеряла я браслетик
И колечко с пальчика.
И теперь на целом свете
Я такие не найду.
Где колечко? Где браслетик?
Затерялися в саду.
А приеду, опросит милый:
Где браслет подаренный?
С кем у моря ты бродила,
Расфуфырясь барыней?
Я скажу ему: не знаю.
Не смотри так страшно.
Видишь, я сама страдаю.
Так зачем расспрашивать?
- В общем, чепуха, - говорит Семин. - Никудышные стишата. Зря только бумагу портил. А сейчас, если хочешь, я тебе настоящие почитаю.
И он глухо читает Маяковского:
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
Голос Семина тоскует по далекой Марии, зовет ее... Он признается в том, что "ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское". Он поднимается до сдавленного крика, как вызов вселенной: "Эй, вы! Небо! Снимите шляпу!" И - падает...
Это "Облако в штанах". Я подавлен. Мне хочется вскочить, завыть по-волчьи на звезды, призывая Тоню. Неужели и она... Нет, не верю. Пусть, когда меня не будет, она выйдет за другого. Пусть. Но и тогда я буду с нею. Всегда и везде. Она не сможет забыть мои ласки, мое тепло.
И вообще: умирают ли люди?
Мне всегда казалось, что я не могу умереть. Так уж видно устроен человек, что не верит в свою кончину. Как можно допустить, что люди будут разговаривать, двигаться, что над ними поднимется солнце, а тебя не будет? И хорошо, что не думаешь о смерти. Иначе, пожалуй, не стоило бы жить. Впрочем, не то... Жить все равно бы стоило. Но очень хорошо все-таки, что человек не думает постоянно, каждодневно о неизбежном конце.
Об этом - о жизни и смерти - у нас заходит разговор. Возникает он из-за матроса Анатолия Сухарева в его отсутствие.
Сухарев попал к нам в лагерь всего дней десять тому назад. Он молчалив, безучастен ко всему. Кажется, что это ходячий труп. Кажется, что внутри у Сухарева все мертво, и живет только его оболочка. Он ни во что не верит.
Раньше Сухарев служил при штабе. Поджарый, темнолицый, он одевался тщательно, с форсом, как все матросы, которым не приходится драить медяшки и которые постоянно околачиваются на берегу. Он занимался тяжелой атлетикой и на спартакиадах неизменно занимал призовые места. Он имел такую шумную славу, что не было, по-моему, на флотилии ни одного человека, который не знал бы его и не гордился бы этим знакомством. С Сухаревым многие были накоротке.
До встречи с Тоней я даже завидовал Сухареву, вокруг которого всегда увивались девчата. В такого парня нельзя было не влюбиться. Но он остановил свой выбор на высокой томной барышне, дочери какого-то профессора по женским болезням, и на других девчат внимания не обращал.
Когда немцы заняли Киев, Сухарев находился в оккупированном Днепропетровске. Ему удалось еще до прихода немцев в этот город бежать из госпиталя. Отлежался он у каких-то незнакомых старушек. Поправившись, решил пробираться на Киев. Ведь в Киеве была Магда.
Как он добрался до Киева - знает один бог. Шел пешком, стараясь не попадаться на глаза полицаям. На форму выменял крестьянскую свитку. И недели через три появился на Подоле.
Магда жила с родителями. Те не очень жаловали Сухарева, считая, видимо, что их единственная дочь может сделать лучшую партию. (Подумаешь, какой-то физкультурник, матрос!) И Сухарев долго колебался, идти ли ему прямо к Магде. Но уже темнело. В такое время бродить по улицам было небезопасно. И Сухарев вынужден был решиться.
