Сама латынь существовала ради совершения богослужения. Язык общения с Богом должен быть очищен от вековых наслоений, чтобы стать всеобщим и совершенным, каковыми являются сами Церковь и христианство, обновленные императором Карлом Великим. В традиции, идущей от св. Иеронима, которой и неравной степени следовали во Франкском королевстве, любовь к письменности и стремление к Богу соединялись в одно целое. Использование латыни и взятие ее за образец означало подражание древнеримском литературе периода ее расцвета. Потому Цицерон и Вергилий были пересажены на почву церковной культуры, были разрешены, как пишет Луп Феррьерский, в обществе избранных. С ними и благодаря им стало возможным лучше изучать Священное Писание и правильнее составлять литургические, канонические, агиографические тексты, угодные Богу и полезные Его служителям. Восстановить связь с классической античностью означало благочестивый поступок. Если к тому же изучение литературы доставляет чистое наслаждение, то в этом нет греха. Это возрождение, начатое во второй половине VIII века, было еще далеко от завершения. Поколение ученых, следующее за Алкуином, предалось этой работе с силой и убеждением. Переписка Лупа Феррьерского наполнена советами со знатоками о значении и произношении латинских слов. «„Locuples“ („богатый“) в родительном падеже, — указывает Луп своему ученику в Фульда монаху Альтуину, — имеет ударение на предпоследнем слоге, как показывает Присциан в пятом томе». Знать грамматику значит встать на путь истины. Настойчиво ощущалась потребность достать как можно больше текстов, и в лучшей редакции, ибо текст с искажениями это грех против духа. Среди ученых и между религиозными учреждениями выдача книг и обмен ими шли успешно, даже если их счастливые обладатели не хотели выпускать из рук свои ценные экземпляры. Луп Феррьерский является неисчерпаемым, почти единственным источником знаний о культурной практике во второй четверти IX века. Процитируем более подробно его письмо к Эйнгарду, написанное около 829 года, манерные обороты которого типичны для эпистолярного жанра тех времен: «Переходя границы всякого приличия, я еще прошу Вас одолжить мне несколько Ваших книг на время моего пребывания здесь: просить книги это гораздо менее дерзко, чем добиваться дара дружбы. Я хотел бы получить трактат Цицерона о риторике (у меня он есть, но очень плохой: я сверил свой экземпляр с рукописью, которую здесь нашел, и считаю, что она лучше, мой же — с массой ошибок)»…
Издательские усилия, предпринимавшиеся еще предшествующим поколением, растут. Количество текстов, переписанных в монастырских скрипториях в IX веке главным образом на севере Луары, — в целом внушительно, причем это касается и светских, и церковных произведений. Качество же, превосходя все то, что осталось от литературы трех предшествующих веков, было более неравномерным. Болезненно ощущается незнание греческого языка. Когда в 827 году византийский император Михаил послал своему собрату Людовику бесценный дар экземпляр большого трактата «О небесной иерархии» Дионисия Ареопагита, то аббат Гильдуин из Сен-Дени предложил перевести его усилиями своей монастырской братии, среди которой был и юный Гинкмар. Увы! Результат получился совершенно невразумительным. Иоанн Скот Эриугена, крупный ученый, через тридцать лет сделал новый перевод, получше, но тоже путаный. Да и сам оригинал, по правде говоря, весьма заумный.
4. Необходимое послушание
Эта жажда знаний, это стремление учиться в старых текстах, представляющих малейшего бумагомарателя средневековой империи гигантом мысли и стиля, получают смысл только в контексте церковной идеологии. Не довольствуясь только собственной стезей — то есть богослужением в самом прямом смысле слова, Церковь предпринимала усилия — вплоть до конца IX века и до смерти Гинкмара в 882 году по распространению своих идей и концепций в единстве литературы, культуры, западной цивилизации. Борьба с силами зла продолжалась. Славу Божию и славу Его Церкви, мир и справедливость надо было защищать, а еще лучше распространять повсюду и при любых обстоятельствах. Не нужно искать в этой деятельности всеобъемлющий и конкретно согласованный план, даже если церковные иерархи и часто созывали ассамблеи. Но отдельные усилия, во всяком случае наиболее плодотворные из них, имеют столь же важное значение. Кроме того, в сильной личности и неутомимой деятельности Гинкмара, архиепископа Реймсского в 845–882 годах, бегло прочитываются главные особенности всех этих начинаний.
Деятельность эта была далека от завершения. Огромные препятствия чинила ей неумолимая сила вещей. Положение Церкви, состояние общества, полномочия власти, в частности королевской, были в 880–890 годах вовсе не такими, какими мечтали их видеть духовные лица, ради чего они и трудились; но все получалось скорее наоборот. Вместе с тем, хотя и весьма хаотично, сложился корпус теорий, определились ориентиры, постепенно вырисовывались новые взаимоотношения между светским и церковным миром, которые в дальнейшем принесут свои плоды.
Одним из понятий, к которому было наиболее привязано каролингское духовенство, которое описывалось в духовных текстах и к уважению которого они неустанно призывали власть имущих, начиная с короля, был закон. Именно в законе совпадают требования порядка, справедливости и мира. Законодательная работа в IX веке, имевшая целью организовать действия и поступки согласно правилам из религиозных источников, приняла большой размах, по крайней мере в том, что касалось определений и предписаний. Гинкмар во многом способствовал этому приведению в соответствие закона Божия и земного. На протяжении всего века и особенно после 830 года многочисленные «дела», иногда очень сложные в каноническом и дисциплинарном смысле, заставляли обсуждать понятия закона, порядка, власти. Так называемый вопрос о духовенстве Эббона заставил потрудиться большую часть епископата Гинкмара. Гинкмар сменил Эббона в 845 году; последнего низложили на соборе в Тионвиле за измену — по требованию Людовика Благочестивого. Однако Эббон Реймсский успел рукоположить нескольких священников. Некоторые из них проявили беспокойство по поводу низложения Эббона, в частности некий Вульфад; подобное обращение с архиепископом было расценено ими как незаконное. Но и само пребывание этих священников в лоне Церкви вызывало серьезные сомнения и в течение долгих лет служило предметом обсуждений епископов, Рима и короля Карла. В особенности, когда в 866 году встал вопрос о назначении того же Вульфада архиепископом Буржа после переговоров между Карлом лысым и папой Николаем I.
Дело Готшалька, питавшее церковную хронику в течение двадцати лет, еще ярче выявило зависимость между политикой, обществом и Церковью. Готшальк, монах и священник, ученик знаменитого Рабана Мавра, аббата из Фульда, обладал независимостью суждений; начиная с 845 года, странствуя по стране, особенно в реймсских землях, он проповедовал предопределение, которое в его истолковании было доведено до крайности. Подобное возрождение дискуссий Августина и Пелагия интересно со многих точек зрения. С одной стороны, внутри Церкви они вызвали активное противостояние между Гинкмаром Реймсским и Пруденцием из Труа; с другой настойчивые усилия Рабана Мавра, ставшего архиепископом Майнца, и особенно Гинкмара, с тем чтобы заставить Готшалька замолчать. Готшальк умер в 868 году, после долгих лет, проведенных в заточении в аббатстве Отвилле; проповеди же его заставили собраться на совет иерархов Западной Церкви. Такие значительные ученые, как Луп Феррьерский, Ратрамн Корбийский, Иоанн Скот Эриугена, посовещавшись, заняли оборону. Потому что, выходя за рамки теологических разногласий, которые действительно имели значение, но о которых Церковь никогда, ни впоследствии так и не составила себе ясного представления, эти дебаты имели культурный, социальный и политический характер. Идеи, развиваемые Готшальком, в глазах защитников закона казались возбудителями беспорядков и разрыва всяческих связей. Прежде всего, Готшальк был странствующим монахом, выступающим от своего собственного имени и не имеющим авторитета, который создается на основе определенного поста и принадлежности к законному сообществу; кроме того, этот монах публично поднимал сложные вопросы, которые, будучи неверно понятыми, могли возбудить в народе, подчас еще неглубоко укоренившемся в христианстве, дурные страсти и наклонности. Если на самом деле подданные начнут верить, что человек не может ничего сделать для своего спасения, что его деля и поступки не имеют никакого значения, — то как же после всего этого требовать от них соблюдения христианских моральных законов этого фундамента стабильного и устойчивого общества, угодного Богу и защищаемого соединенными усилиями королевской и церковной власти? В итоге борьба с грехом, единственно праведная борьба, в учении о предопределении сводится на нет. И даже если проповедь Готшалька в теологическом плане была приемлемой, то в моральном и общественном отношениях она становилась пагубной, а потому и еретической. Послушание и единство, необходимые для поддержания общественного порядка и правильности богослужения, вынуждали убрать Готшалька с пути. И Гинкмар целой невероятной жестокости добивается этого.
