Для Власика я был загадкой, он не мог смекнуть, как разговаривать со мной. С одной стороны, вроде бы офицер, "белогвардейская сволочь", с которой и толковать нечего, а с другой, Сталин заботится, вылечить велел и все такое прочее. Мне смешно было наблюдать, как пытается Власик определиться, найти линию поведения.
— Ну, оклемался, что ли? — спросил он. — Хватит с тебя, завтра доложу, что здоров.
Да, пора было указать ему надлежащее место. Спустив ноги с кровати, я с подчеркнутым пренебрежением поманил его пальцем.
— Ты чего? — удивился Власик.
— Ближе, — ледяным тоном произнес я. — Здесь! Стоять! Если еще раз услышу обращение на «ты»…
— Ха! — перебил он, вновь обретая свою нахальную усмешку. — Ишь, чего захотел… — Однако осторожность взяла все же верх. — А как еще величать? Может, «барин»? Или "ваше благородие"?
— Разрешаю называть меня гражданином и даже обращаться по имени-отчеству, — продолжал я окатывать Власика холодной водицей, — иначе перестану замечать вас. Это во-первых!
— Будет и во-вторых? — Он все еще пытался насмешничать.
— Будет. Завтра в присутствии Сталина я дам вам пощечину и объясню, чем она вызвана.
— Ну, ты… Ну, вы это бросьте. — Он даже отшатнулся к порогу. — А то ведь можно и схлопотать, — теперь он был явно растерян.
— Марш отсюда! За дверь! — скомандовал я. — И без стука в эту комнату не входить!..
Власик не выдержал моего тона, моего взгляда: он был озадачен, был обозлен, но все-таки выполнил мое распоряжение — исчез. А в следующий раз, прежде чем войти, постучал.
Приобщил, в общем, наглеца, недавнего, как выяснилось, унтера, к элементарной вежливости, и стал ждать. От предстоящего разговора зависело очень многое, и мне трудно было сохранить спокойствие. А Власик, как назло, долго не появлялся. Лишь во второй половине дня потный, запыхавшийся взбежал он по лестнице, поздоровался торопливо и сказал:
— Он у себя…
Повел меня мимо покосившихся заборов, мимо мертвых, холодных паровозов, куда-то на запасные пути станции. Там стоял состав из нескольких пассажирских вагонов первого класса. Бойцы в гражданском, одетые всяк по себе, несли караул возле подножек. Прохаживался морячок с деревянной коробкой маузера через плечо. Он окинул меня цепким, запоминающим взглядом, молча кивнул: проходите.
Миновали просторный салон, где работали несколько человек, склонившись над бумагами. Кто-то говорил по телефону. Дробными очередями строчила пишущая машинка.
Дверь. Еще дверь. Власик подтянулся, поправил кепчонку, постучал костяшками пальцев.
В кабинете-спальне Сталин находился один. Он, видимо, отдыхал, полулежа на диване возле стола. И одет был по-домашнему. Темная гимнастерка с расстегнутым воротом — из какой-то мягкой материи. Такие же брюки заправлены в неказенные, не по шаблону сшитые сапоги.
— Пусть дадут чай, — сказал Сталин Власику и, улыбнувшись, указал мне на кресло. — Садитесь. Как ваше здоровье, Николай Алексеевич?
— Весьма признателен вам. — Я запнулся, не зная, как обращаться к нему. Он догадался:
— Иосифом Виссарионовичем зовут меня.
— Спасибо. Мне очень повезло, что встретился с вами.
— Не будем забегать вперед. Время покажет. А теперь хотелось бы знать, почему вы у нас?
Я не имел никаких причин скрывать, с какой целью перешел фронт. Наоборот, даже рассчитывал на Сталина, с его помощью больше надежды разыскать негодяев, если они в плену. Но мне трудно было говорить о своем горе, кощунственным казалось открывать чужому человеку то, что произошло с Верой. И вообще я отвык быть откровенным, делиться пережитым. С декабря семнадцатого года, после разговора с Алексеем Алексеевичем Брусиловым, я только тем и занимался, что молчал, таился, выдавал себя за другого, скрывая от всех непоправимое свое несчастье.
Пауза затягивалась. Хорошо, что вошел Власик. Пока он расставлял на столе стаканы, о чем-то советуясь со Сталиным, я внимательно разглядывал профиль Иосифа Виссарионовича. У него отросли волосы: густые, пружинистые, черные, зачесанные назад — целая шапка волос. В Красноярске, при первой встрече, он был острижен, голова казалась маленькой, а нос — слишком большим. Нет, крупноват, конечно, нос, однако не очень. Это Давнис, вышучивая солдата, утрировал, бывало, для смеха… Стоп! Этот негодяй исполнял обязанности командира роты, с его стороны грозила Сталину неприятность.
— Помните капитана Давниса? — вырвалось у меня.
— Поручика?
— Ну да, тогда он был поручиком. Вырос теперь негодяй!
Сталин посмотрел на Власика, застывшего у двери. Видно было — очень хочет послушать. Но взгляд Иосифа Виссарионовича был таков, что любопытный сразу исчез.
— Я помню, — сказал Сталин. — А в чем дело?
— Ищу его, чтобы задушить своими руками. Его и Оглы… Мне бы только добраться до них, не знаю, что с ними сделаю. Огнем буду жечь!
— Успокойтесь. Выпейте чаю и успокойтесь.
Нет, я уже не мог сдерживаться. Прорвалось то, что копилось, болело, терзало меня все последние месяцы. Я видел, как вздрагивают мои руки, слышал, как неузнаваем напряженный голос, но не в состоянии был остановиться: говорил, говорил, говорил, наполняясь признательностью к Сталину за то, что он так внимательно, сочувственно, сопереживающе слушает мою исповедь. А когда я сказал, что сотворили негодяи с моей Верой, глаза Сталина блеснули яростью, он ударил кулаком по столу.
— Позор! — глухо произнес он. — Это не люди, цис рисхва [Черт побери (груз.)], это разбойники с большой дороги!
И тут случилось такое, на что я, выгоревший, опустошенный, никак, казалось бы, не был способен: я заплакал, с трудом сдерживая конвульсивные, истерические движения. Сталин, тактично, отвернувшись к завешенному окну, курил, давая мне время справиться со своей слабостью.
— Их мало расстрелять, этих бандитов, — произнес он. — Не знаю, как поступить, но расстрел — слишком легкая смерть для них.
Собравшись с силами и подавив рыдания, я продолжил рассказ о своих странствиях и поисках, но теперь Иосиф Виссарионович слушал меня менее внимательно, думая о чем-то. Спросил:
— Скажите, вы воевали против нас?
— После революции я вообще не сделал ни единого выстрела. Это ведь можно проверить…
— Не надо проверки. Я убежден в вашей порядочности и, надеюсь, никогда не услышу от вас неправды.
— Все, что угодно, выскажу самое обидное и неприятное, но неправды не будет! — воскликнул я. — Слово чести!
— Это очень весомое слово, — торжественно произнес Сталин, будто принимая от меня присягу на верность. — Со своей стороны я во всем постараюсь помочь вам, Николай Алексеевич. Если понадобится — обращайтесь в любое время.
Сталин дважды нажал кнопку звонка. В дверях появился Власик.
— Прошу запомнить, — сказал ему Иосиф Виссарионович, — мы полностью доверяем товарищу Лукашову. Выдайте ему оружие и круглосуточный пропуск. И помогите разыскать тех людей, которых он назовет…
Да, этот человек, с которым так случайно свела меня судьба, был достоин самого глубокого уважения хотя бы за то, что мог верить, за то, что не боялся никакой ответственности, сам принимал любые решения. И это чувство — чувство глубокого уважения — возникло и окрепло во мне.
7
Уставшее за день разбухшее солнце тускло светило сквозь серую завесу пыльного воздуха: на багровый расплывчатый шар можно было смотреть, не щурясь. Теперь бы грозу с очищающим, освежающим дождиком, но на дождь не было никакой надежды. Измученный духотой и пылью, не имея чем заняться, решил я засветло лечь спать, но тут появился возбужденный Власик. Поправив нелепую кепчонку, произнес с наигранной бодростью:
— Магарыч с вас причитается… еще малость, и не встретились бы с ними на этом свете!
— С кем? — переспросил я, боясь ошибиться.
— Да с этими офицерами вашими…
— Где они?
— В надежном месте, — ухмыльнулся Власик. — Цепляйте оружие, на свидание пойдем.
Я засуетился, торопясь и нервничая, а Власик успокоил по-свойски:
— Не гоношитесь, куда им деться! Все одно — нынче каюк! Всю баржу ликвидируем…
— Какую баржу?
— На которой пленная контра собрана — охотно сообщил Власик. — Там их сотня гавриков, половина, небось, перемерла в трюме.
— Не ошибаетесь, эти там?
— Ваши-то? Сам проверял. Я по своей службе ошибок не позволяю, горделиво ответил Власик.
После моего разговора со Сталиным он был откровенен, более-менее вежлив и даже, вроде бы, заискивал передо мной.
На пролетке выехали мы к берегу Волги, к отдаленному причалу. Вокруг пусто, разросся бурьян. Возле деревянного настила несколько лодок, катер и старая, низко осевшая баржа.
— Эта? — дрогнуло мое сердце.
— Нет, здесь внутренние контрики, которые по нашим штабам служили, а сами для белых старались. Эти не дозрели еще. Другая баржа на реке, неопределенно махнул Власик.
