В типографской конторе денег нет, потому что книги не распродаются. Трудно было и надеяться, чтоб книги, хотя их было очень немного, распродавались при начатках только образования, когда требовалось так мало для удовлетворения умственным потребностям. С неряшеством умственным в тесной связи находилось неряшество физическое, несмотря на полицейские распоряжения относительно соблюдения чистоты в городе, сделанные в прежнее царствование. Теперь обыкновенно жалуются на нездоровость климата в столице, основанной Петром. Но не так было в описываемое время для людей, успевших приобрести лучшие привычки. Новая столица, несмотря на известные неблагоприятные условия своего положения, отличалась чистотою воздуха вследствие незначительности еще народонаселения и лучшего соблюдения полицейских правил, тогда как в Москве при большом народонаселении и несоблюдении правил чистоты воздух был убийственный в известные времена года, особенно в центральных частях, где скучивалось жилье. Генерал-майор Волков, отправленный в Москву для устройства монетного дела, писал Макарову 25 февраля: «Извольте меня из это пропастного места вывесть: истинно опасаюсь, чтоб не занемочь; только два дня, как началась оттепель, но от здешней известной вам чистоты такой столь бальзамовой дух и такая мгла, что из избы выйти нельзя. Какое здесь многонародное место, можно видеть из того что одних канцелярий и контор с 50, колодников — более 1000 человек, караульщиков рогаточных с большими дубинами — с 2500 человек; по одной таможенной записке в одно прошлое лето с 45000 быков и с 50000 баранов здесь вышло кроме партикулярных пригонов в домы господские». Приведем несколько наиболее замечательных черт из жизни общества. Генерал-майор Андрей Ушаков подал императрице просьбу: «Был я в доме вашего величества, и там же случился быть от гвардии подпоручик Пальчиков, который говорил мне весьма сердито, с злобою такие уязвительные слова: „Не так-де ты делаешь, как прежде при государе“. Да повелит ваше высокодержавство оного Пальчикова допросить, в чем он меня усмотрел против прежнего в нынынешнем отменна». В 1725 году подана была жалоба на известного нам Посошкова зятем его, Киевского гарнизона полковником Петром Роде. Из этой жалобы мы узнаем, что в 1725 году купецкий человек Иван Тихонов Посошков был взят под караул в Тайную канцелярию. Роде пишет, что у Посошкова есть деревни купленные и заводы винные в разных городах, а владеет деревнями, не справя их за собою по купчим, потому что купецким людям покупать и справлять за собою деревень не велено, если не имеют фабрик. Когда Посошков выдавал замуж дочь свою за Роде, то обещал под клятвою дать ей в награждение 1000 рублей денег да деревню, да приданого на триста рублей, чему он, Роде, может поставить свидетелей. Но обещание не было исполнено. Посошков показал, что, когда он выдавал замуж дочь свою за первого мужа, полковника Барыкова, тогда отдал все, что обещал; Барыков умер, а за Роде дочь его вышла без его ведома, и он новому зятю ничего не обещал. Императрица указала недвижимое имение Посошкова, кроме дворов петербургского и новгородских, отдать дочери его, жене Роде, в награждение.
Если в характере и деятельности великого преобразователя мы нередко встречали черты, которые указывали в нем представителя общества очень еще юного, то понятно, что мы еще долго будем встречаться с подобными чертами. Так, например, 1 апреля 1725 года жители Петербурга были разбужены страшным набатом во всем городе: императрица пошутила над ними, обманула их для 1 апреля.
При дворе продолжался еще старый обычай жаловать знатным людям сшитое платье. Так, в 1727 году по указу Екатерины сшита была пара платья суконного с золотым позументом для князя Михайлы Владимировича Долгорукого.
Правительство подметило резкую черту грубости нравов в низших слоях народонаселения и поспешило принять против нее меры. В июле 1726 года издан был указ: ее императорскому величеству стало известно, что в кулачных боях, которые бывают на Адмиралтейской стороне, на Аптекарском острову и в прочих местах в многолюдстве, многие люди, вынув ножи, за другими бойцами гоняются; другие, положа в рукавицы ядра, каменья и кистени, бьют многих без милости смертными побоями, и это убийство между подлыми в убийство и в грех не вменяется, также и песком в глаза бросают; поэтому кулачным боям в Петербурге без позволения главной полицейской канцелярии не быть; а кто захочет биться для увеселения, те должны выбрать между собою сотских, пятидесятских и десятских и записывать свои имена в Главной полицмейстерской канцелярии; выбранные сотские, пятидесятские и десятские должны осмотреть, чтоб у бойцов никакого оружия и прочих инструментов к увечному бою не было и во время бою чтоб драк не было, и кто упадет, лежачего не бить.
Разумеется, церковь лучше выборных сотских и полицмейстерских канцелярий могла прекратить подобные явления внушениями, что убийство и на кулачном бою есть страшный грех. Вскоре по смерти Петра внимание высшего церковного правительства было поглощено судьбою, постигшею старшего члена его, Феодосия, архиепископа новгородского. Мы уже довольно познакомились с этим человеком, энергическим, но неудержливым в деле и слове, властолюбивым и корыстолюбивым. Он был готов на преобразования в церкви, но, когда эти преобразования начинали клониться к уменьшению его значения и доходов, он был очень недоволен и не умел сдерживать своего неудовольствия. Честолюбие его было оскорблено тем, что по смерти Стефана Яворского он не был назначен президентом Синода; корыстолюбие — урезыванием доходов, недачею жалованья. В Москве, когда получен был указ о сочинении штата, Феодосий резко высказался против новых порядков. «Отнял бог милость свою от этого государства, потому что духовные пастыри сильно порабощены и пасомые овцы над пастырями власть взяли. Однако может явиться Филипп-митрополит, который не пощадил своей крови за церковь, да надобно смотреть, что случилось после изгнания Филиппова: бог сам перстом показал как на фамилии царской, так и во всем государстве внутренним нестроением, моровою язвою, разорением чуть не всего государства и премногими бранями». Филипп-митрополит после этого не сходил с языка у Феодосия, и 30 апреля в селе Покровском он вздумал сильно поговорить с Петром о новых порядках. Петр рассердился, и Феодосий страшно струсил. На другой день он шлет письмо к Екатерине: «Вчерашнего числа в Покровском селе безумием моим, не выразумев благопотребной воли всемилостивейшего государя, прогневал я, окаянный, его императорское величество так много, как никто больше; того ради пребываю в великом страхе и отчаянии и не имею в таком своем бедствии никакого способу, только дерзаю утруждать ваше величество: умилосердися, великая государыня, надо мною, окаянным, заступи милостию своею у всемилостивейшего государя и благоволи вручить его величеству приложенное здесь моё рабское доношение, чтоб мне невозбранно было прийти и просить в моей великой вине милостивого прощения и милования».
Петр простил Феодосия, но тот скоро забыл беду. Когда после коронации Екатерины рассуждали, как поминать ее на ектениях, Феодосий сказал: «Какова та молитва будет, что по указу молиться». Но скоро пришла другая беда: на Феодосия подан был донос в расхищениях: в 706 году Новгородской епархии архиерейские и монастырские вотчины взяты были в ведение в новгородскую приказную палату, а архиерею и в монастыри велено давать указное; но в 707 году по прошению митрополита Иова и властей его епархии теми вотчинами велено им владеть по-прежнему, за что платишь каждый год по 11000 рублей; они же, Иов и власти, обещали скот и хлеб, что у них за расходами будет оставаться, отдавать в государеву казну; но этих денег епархия не платила. Кроме того, подан был донос на судью новгородского архиерейского дома Андроника в денежном и хлебном похищении и во взятках. Петр велел Толстому исследовать дело, но умер. У Феодосия спала гора с плеч. Страшного Петра не было более; на его престоле сидела женщина, боявшаяся, что непрочна на престоле, боявшаяся приверженцев великого князя. Феодосий разнуздался, не скрывал своей радости, что Петра нет более, и все резче и резче высказывался против новых порядков, против унижения духовной власти перед светскою. 12 апреля Феодосий в карете подъехал к мосту, который находился перед домом императрицы; часовой остановил лошадей, объявив, что не велено пропускать в экипажах далее моста. Феодосий вышел из кареты в страшном гневе, махал тростью и говорил: «Я сам лучше светлейшего князя». То же повторяли за ним и служки его, браня часового дураком. Вошедши в переднюю, он обратился к дежурному офицеру: «Зачем меня не пускают; мне при его величестве везде бывал свободный вход; вы боитесь только палки, которая вас бьет, а наши палки больше других; шелудивые овцы не знают, кого не пускают». Дело осталось без последствий. 20 апреля приехал к Феодосию камер-юнкер сказать ему именем императрицы, что на другой день должна быть в Петропавловском соборе панихида по усопшем государе. «Мы готовы, — отвечал Феодосий и стал жаловаться на свою обиду. — Я и впредь опасаюсь ездить ко двору ее величества, чтоб и впредь также не обругали часовые, разве пришлют да неволею велят взять». «Если вам такая обида, то надобно просить милости государыни императрицы», — сказал камер-юнкер. «Так же было и при императоре, — отвечал Феодосий, — не пропустили меня в Адмиралтейство, и за то я не получил никакой сатисфакции, хотя и просил; а теперь я и искать не хочу». На другой день после панихиды обер-гофмейстер Олсуфьев подошел к Феодосию с приглашением к императорскому столу. «Мне быть в доме ее величества не можно, понеже я обесчещен», — отвечал Феодосий. Обер-гофмейстер два раза повторял приглашение; Феодосий отвечал: «Разве изволит прислать нарочного, чтоб проводили». Нарочного не прислали, и Феодосий не был на обеде.
