а ангелы носятся в воздухе на крыльях песен. Разделяют и объединяют это небесное собрание от земной толпы внизу два херувима, держащие Евангелие, и монстрант, на котором изображено Воинство. Вокруг них собрались разнообразные богословы, чтобы обсудить проблемы теологии: Святой Иероним со своей Вульгатой и львом, Святой Августин, диктующий «Град Божий», Святой Амвросий в епископских одеждах, папы Анаклет и Иннокентий III, философы Аквинат, Бонавентура и Дунс Скотус, угрюмый Данте, увенчанный терновым венцом, нежный Фра Анджелико, разгневанный Савонарола (еще одна месть Юлиана Александру VI), и, наконец, в углу, лысый и уродливый, друг Рафаэля Браманте. Во всех этих человеческих фигурах молодой художник достиг поразительной степени индивидуализации, сделав каждое лицо достоверной биографией; и во многих из них степень сверхчеловеческого достоинства облагораживает всю картину и тему. Наверное, никогда еще живопись не передавала так успешно эпическую возвышенность христианского вероучения.
Но мог ли тот же юноша, которому сейчас двадцать восемь лет, с такой же силой и величием представить роль науки и философии среди людей? У нас нет свидетельств того, что Рафаэль когда-либо много читал; он говорил кистью и слушал глазами; он жил в мире формы и цвета, в котором слова были мелочью, если они не воплощались в значительных действиях мужчин и женщин. Он должен был подготовить себя торопливым изучением, погружением в Платона, Диогена Лаэрция и Марсилио Фичино, скромными беседами с учеными людьми, чтобы теперь подняться до своего высшего замысла, «Афинской школы» — полусотни фигур, суммирующих богатые века греческой мысли, и все они собраны в бессмертный момент под кессонной аркой массивного языческого портика. Там, на стене, прямо напротив апофеоза теологии в «Диспуте», находится прославление философии: Платон с его лобной головой, глубокими глазами, ниспадающими белыми волосами и бородой, с пальцем, указывающим вверх, на свое совершенное государство; Аристотель, спокойно идущий рядом с ним, на тридцать лет моложе, красивый и веселый, протягивающий руку ладонью вниз, как бы возвращая парящий идеализм своего учителя на землю и к возможному; Сократ, пересчитывающий свои аргументы по пальцам, с вооруженным Алкивиадом, любовно слушающим его; Пифагор, пытающийся заключить в гармонические таблицы музыку сфер; прекрасная дама, которая может быть Аспазией; Гераклит, сочиняющий эфесские загадки; Диоген, небрежно разметавшийся на мраморных ступенях; Архимед, рисующий геометрические фигуры на грифельной доске для четырех увлеченных юношей; Птолемей и Зороастр, обменивающиеся глобусами; мальчик на слева, подбегающий с книгами, несомненно, желая получить автограф; усидчивый мальчик, сидящий в углу и делающий заметки; выглядывающий слева маленький Федериго из Мантуи, сын Изабеллы и любимец Юлия; снова Браманте; и скромно прячущийся, почти невидимый, сам Рафаэль, теперь отращивающий усы. Есть еще много других, о чьей идентичности мы предоставим спорить досужим размышлениям; в общем, такой парламент мудрости еще никогда не был нарисован, а возможно, и не был задуман. И ни слова о ереси, ни одного философа, сожженного на костре; здесь, под защитой Папы, слишком великого, чтобы суетиться о разнице между одним заблуждением и другим, молодой христианин вдруг собрал всех этих язычников вместе, изобразил их в их собственном характере, с удивительным пониманием и симпатией, и поместил их так, чтобы богословы могли видеть их и обмениваться ошибками, и чтобы Папа, между одним документом и другим, мог созерцать совместный процесс и создание человеческой мысли. Эта картина и «Диспут» — идеал Ренессанса: языческая античность и христианская вера, живущие вместе в одной комнате и гармонии. Эти соперничающие панели, в совокупности их замысла, композиции и техники, являются вершиной европейской живописи, до которой еще никто не поднимался.
Оставалась третья стена, меньшая, чем две другие, и настолько разбитая створчатым окном, что единство живописного сюжета казалось невозможным. Гениальным решением было позволить этой поверхности изображать поэзию и музыку; таким образом, комната, отягощенная теологией и философией, стала светлой и яркой благодаря миру гармоничного воображения, и нежные мелодии могли тихо петь сквозь века в этой комнате, где неприемлемые решения давали жизнь или смерть. На этой фреске Парнаса Аполлон, сидящий под лавровыми деревьями на вершине священной горы, извлекает из своей скрипки «частушки без тона», а справа от него изящно откидывается Муза, обнажая прекрасную грудь перед святыми и мудрецами на соседних стенах; И Гомер в слепом экстазе декламирует свои гекзаметры, и Данте с непримиримой суровостью взирает на эту приятную компанию граций и бардов; и Сапфо, слишком красивая, чтобы быть лесбиянкой, натягивает свою китару: и Вергилий, Гораций, Овидий, Тибулл и другие певцы, избранные временем, смешиваются с Петраркой, Боккаччо, Ариосто, Саннадзаро и более слабыми голосами более поздней Италии. Поэтому молодой художник предположил, что «жизнь без музыки была бы ошибкой».21 и что напряжения и видения поэзии могут вознести людей на такие же высокие высоты, как близорукость мудрости и дерзость теологии.
На четвертой стене, также пробитой окном, Рафаэль воздал должное месту закона в цивилизации. В люнете он изобразил фигуры Благоразумия, Силы и Умеренности; с одной стороны створки он представил гражданское право в виде императора Юстиниана, провозглашающего Пандекты, а с другой — каноническое право в лице папы Григория IX, провозглашающего Декреталии. Здесь, чтобы польстить своему вспыльчивому хозяину, он изобразил Юлия в образе Григория, и получился еще один мощный портрет. В кругах, шестиугольниках и прямоугольниках витиеватого потолка он изобразил маленькие шедевры, такие как «Суд Соломона», и символические фигуры теологии, философии, юриспруденции, астрономии и поэзии. С этими и подобными камеями, а также медальонами, оставленными Содомой, великая Станца делла Сегнатура была завершена.
Там Рафаэль исчерпал себя и больше никогда не достигал такого колоссального совершенства. К 1511 году, когда он приступил к следующей комнате — теперь она называется Станца д'Элиодоро по центральной картине — концептуальное вдохновение Папы и художника, казалось, утратило силу и огонь. Вряд ли можно было ожидать, что Юлий посвятит всю свою квартиру прославлению союза классической культуры и христианства; теперь было вполне естественно посвятить несколько стен сценам из Священного Писания и христианской истории. Возможно, чтобы символизировать ожидаемое изгнание французов из Италии, он выбрал для одной из сторон комнаты яркое описание во Второй книге Маккавеев того, как Гелиодора и его язычников, пытавшихся скрыться с казной Иерусалимского храма (186 год до н. э.), одолели три воина-ангела. На архитектурном фоне огромных колонн и отступающих арок первосвященник Ониас, стоя на коленях у алтаря, просит божественной помощи. Справа конный ангел с неодолимым гневом попирает генерала-разбойника, а двое других небесных спасателей наступают на павшего неверного, чьи украденные монеты рассыпаются по мостовой. Слева, с возвышенным
