Мастерская, оборудованная тремя универсальными станками, может потягаться с маленьким заводом, утверждает чиф-инженер. Но я пропускаю его объяснения мимо ушей, внимание привлекают предметы, более доступные моему пониманию: на стене в ряд расположены штук двадцать молотков разной величины, начиная с молотка-великана и кончая крошечным молоточком, каким пользуются золотых дел мастера, а в самом конце ряда еще медные и оловянные молотки.
- Машина любит, чтобы с ней обращались деликатно.
Я видел это деликатное обращение. Мы шли вдоль главного двигателя. Я забыл сказать, что он возвышается на несколько этажей и по размерам ненамного меньше дома в Нымме, где я живу. Внезапно старший механик стал прислушиваться. Со стороны это казалось смешным. С таким же успехом во время пушечного выстрела наводчик мог бы приложить палец к губам, призывая к тишине. Потом он взобрался на фундамент машины, оттуда еще выше, на следующий ярус, и, прижавшись ухом к покрытому светло-зеленым лаком металлу, замер в этой позе. Когда, покачивая головой, он спустился вниз, на лице его застыло выражение меланхолии.
- Какой-то странный шумок появился, - кричит он мне в ухо.
Я хочу видеть гребной вал. В низком туннеле гребного {72} вала темно, сыро и тесно. Вал толщиной с меня и длиной в двадцать метров делает сто двадцать пять оборотов в минуту. Прижимаю ладонь к его прохладной отполированной поверхности и внезапно начинаю понимать, что это такое четыре тысячи лошадиных сил.
- Четыре тысячи - это в идеальном случае, - сетует погрустневший чиф. - Если вычесть потери, останется всего три тысячи двести пятьдесят.
- Ну и что? - утешаю я его. - В литературе потери бывают куда больше.
Вынимаю носовой платок, чтобы вытереть ладонь, жестоко обижая этим старшего механика. Сам он здесь, среди механизмов, чувствует себя как дома, то и дело похлопывает по корпусу то один, то другой, как коня по шее. Теперь он становится еще молчаливее. Где-то высоко над головой стальной нос корабля с хрустом прокладывает путь через льды.
ЗОЛОТИСТОЕ ОБЛАКО
Халдор дал мне свой электрический кипятильник, и теперь я завариваю кофе в каюте. Иногда хочется, чтобы кто-нибудь составил мне компанию, и я приоткрываю дверь каюты. Золотистое облачко кофейного аромата плывет по коридору, просачивается через дверную щель в чью-нибудь каюту, и скоро раздается стук в дверь: "Разрешите?" Условия этой игры не изложены ни в каких правилах. Человек - существо социальное, но чем сложнее его работа, тем важнее для него минуты одиночества, ухода в себя, возможность спокойно подумать и, таким образом, снова стать самим собой. У нас на корабле никто не запирает дверей. Но никто и не заходит без приглашения. Если хочешь пообщаться с людьми где-нибудь кроме вахты - пожалуйста, в салоне всегда найдется третий шахматист, поджидающий партнера. Там можно подключиться к какому-нибудь спору, вечером посмотреть фильм, а в радиорубке спортивные новости обсуждаются раньше, чем о них становится известно на улицах Таллина. Шесть или девять квадратных метров-каюты - это твоя крепость, запертая без замка, кроме тех минут, когда из-за приоткрытой двери струится запах кофе.
Итак, я закрыл дверь и жду, когда кофе настоится. Предстоит серьезный разговор с самим собой. В послед-{73}ние дни я не перевел ни единой строчки, и красивые толстые книги, выставленные на полке в ряд, глядят на меня так же хмуро и укоризненно, как дома. Правда, я старался. Но вдруг за иллюминатором, едва касаясь воздуха крыльями, неизвестно откуда появляется большая красивая чайка; я вижу, как трепещут легкие пушинки вокруг ее клюва, вижу ее прижатые к брюшку, мерзнущие лапки, и вот уже я одним махом оказываюсь на палубе и слоняюсь по кораблю - открываю двери, трогаю штурвал, как мальчишка, постукиваю по компасу, определяя координаты. Конечно, во всем виноват иллюминатор, скажете вы. Точно так же думал я и решительно опускал шторы. Суровый пейзаж исчезал, я уже не видел мачт корабля. Но невольно думал о том, что если сесть точно по центру письменного стола, то фок-мачта останется в тени грот-мачты, а это значит, что моя переносица в эту минуту будет находиться точно на диаметральной плоскости "Вилян". В минуты потери критической бдительности это кажется почти столь же фантастичным, как возможность опереться большим пальцем ноги на Северный полюс, и является достойным примером деградации человека под грузом чрезмерной самоуверенности. К тому же, когда шторы опущены, хруст льда становится сильнее, толчки, которые то и дело встряхивают судно, драматичнее, что-то явно происходит именно сейчас, пока я сижу в каюте при свете настольной лампы. Лучше уж поднять шторы - они взвиваются вверх при первом прикосновении, будто обиженные, а я опускаю глаза на лист белой бумаги. Грузоподъемность ее может быть большей, чем у нашего судна, но, кажется, я сейчас пойду на ней ко дну.
"Il у avait plusieurs elements baroques, certains horribles, dans le tableau, que j'avais sous les yeux".
Что делать мне с этим предложением?
Если перевести его дословно, оно будет звучать так:
"Были разные барочные элементы, иные жуткие, в картине, которая стояла перед моими глазами".
Ясно, что слово "барочный" надо перевести словом "странный", "необычный", и я делаю это почти автоматически. Вечером, после вахты, перечитываю переведенный отрывок, еще раз вздыхаю, а мысль уходит все дальше и дальше в поисках оправдания этой пустяковой лжи, на которую наслаивается вторая, третья...
Что делать? Для эстонца понятие "барочный" стоит в {74} одном ряду с понятиями "романский", "готический", "ренессансный", "классический" - это наименование стиля, не более того. Само по себе это понятие знакомое, но ассоциации, которые оно может вызвать у читателей, будут чисто формальные. "Термин, обозначающий стиль",- недоуменно зафиксирует подсознание, оставив своего хозяина гадать, почему автор употребляет здесь этот термин. Читатель-эстонец так же, как и читатель-француз, не обязан знать, что создатели стиля барокко были веселые ребята, они работали посмеиваясь, насвистывая и подмигивали друг другу, когда, рисуя ангелов, заимствовали для них черты лица и пышные формы своих возлюбленных или возлюбленных своих друзей. Но во французском языке существует несколько синонимов, близких по содержанию к "барокко" или идентичных ему. Если автор все же выбрал именно это слово, значит, у него были соображения достаточно веские: слово "барочный" в данном контексте неожиданно даже для француза - чуть-чуть комично и в то же время смертельно серьезно, ведь рядом стоит слово "жуткий". В результате создается эффект отстранения: мы видим насмешливого автора, который, описывая свой объект, слегка иронизирует над ним, чтобы не отождествить себя с лирическим героем!
Это довольно хитроумная эквилибристика, и в переводе кое-что, естественно, теряется.
Ничего не поделаешь.
Каждый перевод - это бесконечное приближение к оригиналу, который всегда останется недосягаемым; каждый перевод - бесконечное удаление от оригинала, от которого остаются лишь сюжет и персонажи. Вот точка зрения оптимиста и пессимиста. Как известно, пессимисты всегда преувеличивают.
Но разладим участникам опыта десяток текстов, в которых нет ни бытовых реалий, ни узнаваемых имен, таких, как Яан, Жан, Иван, Джон. Это могут быть переводы с русского, немецкого, китайского, английского, французского. Поставим перед каждым участником опыта задачу установить, с какого языка переведен отрывок, исходя из построения и ритма фразы, системы образов, частоты повторения одних и тех же слов, гармонии, эвфонии, темперамента и всех прочих признаков.
Задача окажется неразрешимой. Художественный перевод должен звучать так, как если бы книга была написана на родном языке того, кто ее читает. Это основной {75} принцип художественного перевода, и при этом вполне разумный принцип.
Язык нечто большее, чем просто орудие труда. Язык- это средство и цель, дорога и место назначения, резец и скульптура одновременно! Язык отражает склад мышления, формировавшийся на протяжении тысячелетий, и национальный характер - мы подразумеваем под этим не традиционную храбрость бельгийца, скупость шотландца или упрямство эстонца 1. Различие в конструкции фразы отражает прежде всего различие в течении мысли. То, что французскую фразу можно прервать после любого члена предложения, чтобы дополнить его или ввести какое-нибудь неожиданное сравнение, не случайно. Здесь, в первую очередь именно здесь, надо искать истоки "французского духа", тот нерв и тонус темперамента, которые так резко отличают французскую литературу от немецкой, французскую народную песню от немецкой. Полишинеля от Касперля и, может быть, даже французскую кухню и французский юмор от Sauerkohl 2 и Фрица Рейтера.
Я не отдаю предпочтения одному языку перед другим, и просто сопоставляю. Первопричиной их различия является язык мышления, эта тончайшая ткань художественного произведения, выражающая специфический склад мышления автора и структуру его родного языка, отражающая грандиозное и захватывающее зрелище рождения, формирования и созревания мысли вместе с возникающими в процессе мышления сомнениями и преодолением их. Не стоит уничижать все это определением "микромир", хотя оно и соответствует действительности, но ведь и мы сами тоже часть его. Спросим лучше себя, решимся ли мы войти в этот увлекательный и неведомый микромир, чтобы постигнуть тончайшую ткань деятельности мозга автора. Я убежден, что ткань эта характеризует писателя по меньшей мере столь же исчерпывающе, как и макроструктура его произведения. {76}
