Для Черчилля это был тяжёлый удар. Вероятно лишь тогда к нему пришло подозрение — или понимание — того, что он окончательно утратил расположение консерваторов, что у него больше нет пути назад, что его просто больше не хотят у себя видеть. А между тем ему было уже больше шестидесяти.
Тот же 1936 год принёс тогда ещё одно ужасное подтверждение этого подозрения (или этого понимания), эпизод чрезвычайно мучительный, который молниеносно показал, насколько полностью был уже разорван его контакт с политическим миром тогдашней Англии. С ним произошло нечто такое, что давным–давно не происходило ни с ним, ни с кем–либо другим: его выступление в парламенте было сорвано криками и шиканьем.
Это случилось в связи с отречением короля Эдуарда VIII., которое Черчилль хотел предотвратить или по крайней мере отложить. Эпизод примечательный и характерный. Известна знаменитая история страстной связи Эдуарда с дважды разведённой замужней американкой — и вспоминается жестокий ультиматум, который поздней осенью 1936 года поставил Болдуин перед новым молодым королём: отказаться либо от единственной женщины, которую он когда–либо мог любить, или от короны.
Можно естественно думать что угодно о старомодных, уже тогда несколько лицемерных строгих правилах морали тогдашней официальной Англии. Однако если принять как данное и согласиться с тем, что для Англии 1936 года многократно разведённая женщина, чьи отношения с королём начались в то время, когда она ещё была замужем за другим мужчиной, ни в коем случае не была приемлема в качестве королевы, тогда также следует согласиться с тем, что Болдуин сделал единственно возможное, когда он вынудил принять быстрое решение. Чего мог ожидать Черчилль от того, что он призывал к снисхождению и ратовал за отсрочку — указывая на то, что ведь должно будет пройти по меньшей мере полгода, прежде чем в законном порядке будет решён вопрос о разводе тогдашней миссис Симпсон? Что должно было измениться за эти полгода? Моральные воззрения руководящих английских кругов? В это, пожалуй, и сам Черчилль не верил. Чувства короля? Это возможно и могло бы произойти, если бы речь шла о мимолётной любовной прихоти широкой натуры; однако Черчилль хорошо знал, что речь шла о совсем другом, глубоком и деликатном, о некоем подобном спасению, и что король никогда не откажется от женщины, которая открыла ему доступ к женскому полу, как к чуду. Так чего тогда можно достигнуть отсрочкой? Только мучения, только продолжения пытки, только невыносимого длящегося месяцы публичного копания в самом интимном, только лишь, наконец, серьёзного подрыва авторитета и опасности для монархии. Никакого сомнения, Болдуин был прав, а Черчилль был неправ.
Также никакого сомнения в том, что Болдуин действовал хладнокровно и бессердечно, а Черчилль сердечно, великодушно и по–рыцарски. Он всегда относился великодушно к делам сердечным, и кроме того он питал к своему молодому, подвергшемуся тяжелым испытаниям королю нечто вроде чувства феодальной верности вассала. Но как раз этого–то английская общественность у него и не отнимала. Она верила, что знает своего Черчилля, и именно как человека демонического тщеславия, без каких–либо колебаний, и с жаждой деятельности, который теперь, в отчаянии своего существования отстранённого от работы не будет больше отшатываться в испуге от решительных действий; и в то же время как человека вчерашнего и позавчерашнего дня, архаичного вояку, которого считали способным заново развязать не только мировую войну, но даже и английскую гражданскую войну 17‑го века, если ему дадут такую возможность. Король против парламента, а Черчилль в качестве вождя «партии короля» — такие воспоминания и опасения рождались вполне серьёзно, когда Черчилль, один против всех, вмешался в кризис отречения короля от престола. Поэтому его речь была прервана криками и на некоторое время речь шла даже о том, чтобы лишить его звания парламентария. Он стал — не только ему самому, но также его окружению стало возможно лишь в этот момент полностью ясно — совершенно чуждым инородным телом в Англии 1936 года.
Так обстояли дела, и настолько скверно уже обострились отношения между Черчиллем и политической Англией, когда в 1937 году, при непрестанном, отчаянном предупреждающем и пророческом угрожающем протесте Черчилля английское правительство ввело по отношению к Германии политику открытого сближения, которая должна была принести мир, а принесла войну.
Правительство сменилось в мае 1937 года. Болдуин после пятнадцати лет, в течение которых он единолично властвовал в английской политике, удалился от дел, с достоинством и добровольно, с почётом и окружённый лестью, а Невилль Чемберлен стал его преемником. Это не означало перемены политики, но означало полную смену её стиля. Болдуин был полным, громоздким и рыхлым по сложению, Чемберлен был сухопарым, почти тощим, костлявым, и именно тонкокостным, резким и чувствительным. И политический стиль обоих точно соответствовал их телесному облику. Оба были миротворцами, оба глубоко проникнуты убеждением, что умно дозированная уступчивость может стать неотразимым политическим оружием, более победительным и обезоруживающим, чем жёсткое сопротивление. Однако в то время как Болдуин предпочитал дела оставлять как можно дольше в состоянии неопределённости, Чемберлен со своей стороны был человеком действия, «чистильщиком» и созидателем порядка: точный, планирующий заранее, последовательно просчитывающий, резко решительный, предпочитающий действовать лучше гораздо раньше, чем слишком поздно.
Болдуин скорее избегал конфронтации с Гитлером, чем искал её. Чемберлен искал её почти сразу же. Уже осенью 1937 года он послал лорда Галифакса, ставшего позже его министром иностранных дел — того самого человека, который в должности вице–короля Индии усмирил Ганди — в Германию, чтобы достичь ясности о целях Гитлера. Уже тогда он внутренне решился уступить Гитлеру во всём, что где–либо было возможно, даже если это причинит боль многим, кого это будет касаться. Его политика мира не была мягкой; она была такой же костлявой, как он сам.
Была ли она в основе своей неверной? Был ли Черчилль, который — один против всех — в течение трёх лет проклинал политику Чемберлена и не видел в ней ничего, кроме слабоумия, слабости, позора и краха, целиком и полностью прав, а Чемберлен целиком и полностью неправ? По прошествии четверти века всеобщее мнение таково. Но в 1937, 1938 и ещё и в 1939 всеобщее мнение, в Англии по меньшей мере, было твёрдо убеждено в обратном. Причины этого всё ещё и сегодня достойны рассмотрения, чтобы отдать дань исторической справедливости.
Прежде всего: Чемберлен знал экономическое и финансовое положение Англии гораздо лучше, чем Черчилль, который эту сторону вопроса всегда хотел обойти несколько кавалерийским наскоком. Чемберлен, в течение многих лет бывший главой казначейства (и в отличие от Черчилля, гораздо более компетентным и успешным), знал, что Англия исчерпала свои резервы в мировой войне и что ещё одна мировая война, даже и успешная, приведёт к катастрофическим последствиям для экономики и финансов Англии, и тем самым также для её ставшей сомнительной роли мировой державы — что впоследствии соответственно и произошло. Даже вооружение в действительно больших масштабах было (что Черчилль никогда не желал видеть) нечто такое, чего Англия в сущности едва ли могла себе позволить. Война, мировая война была — даже если на некоторое время отвлечься от её становящейся непредвиденной гибельности — тем, чего Англия должна была избежать почти любой ценой, если она не хотела стать банкротом.
И была ли она всё же действительно неминуема? Новый подъём Германии в положение военной великой державы нельзя было больше предотвратить, в 1937 году это был свершившийся факт. Однако должна ли эта великая держава Германия всё же безусловно становиться врагом Англии? Чего в действительности хотел Гитлер? Конечно же, и колоний тоже, это было дело деликатное. Однако в основном всё же совершенно иного: Австрии, Судетов, Данцига, польского коридора, Верхней Силезии. Всё это вместе взятое естественно означало господство Германии во всей Центральной и Восточной Европе, это Чемберлен видел столь же хорошо, как и Черчилль. Однако было ли это для Англии действительно столь неприемлемо угрожающим, как это предполагал Черчилль, считая само собой разумеющимся? Если Англия сама поддержит Германию в её устремлениях, добровольно поможет во всём, чего она хочет иметь, и при этом сама как раз избежит войны на континенте, не будет ли это, по меньшей мере на некоторое время, а возможно и на довольно длительное время, «на наше время», созданием мира между Англией и Германией? И не насытит ли это саму Германию, не сделает ли её всё более и более тяжелой, ленивой и миролюбивой?
И даже если нет: с кем же тогда вступит в конфликт её всё ещё неуспокоенный «натиск на Восток» — принимая как предпосылку, что он всё ещё останется неуспокоенным? С Англией? С Францией и с Нидерландами, которых Англия разумеется никогда не оставит? Всё же нет; определённо всё же с Россией — с большевистской Россией, против которой Черчилль сам ещё менее двадцати лет тому назад хотел усиления Германии! Этого Чемберлен вовсе не хотел, он, при всём глубоко укоренившемся недоверии против Москвы, вовсе не был пожирателем комиссаров и крестоносцем, как Черчилль. Но если совершенно само по себе и без его содействия в конце концов дело должно прийти к большому столкновению между Германией и Россией — было ли бы это для Англии совершенно невыносимым? Если она, молчаливо вооружаясь и сберегая силы, будет наблюдать, чтобы в заключение в качестве арбитра уберечь проигравшего в германо–русской войне от уничтожения — то не будет ли это возможно совершенно выгодной позицией?
