Сальери признал в Шуберте редкий талант. Даже он, скупой на слова и особенно на похвалы, не мог удержаться от пылких пророчеств, предрекая Францу блестящее будущее.
К нему Сальери и готовил своего ученика. С кротовьим упорством. И, разумеется, на свой вкус и манер.
Для него идеалом композитора был оперный композитор, а образцом музыкального творчества, если не считать Глюка, — итальянская опера. Он поставил себе целью подготовить из Шуберта оперного композитора. Для этого он заставлял мальчика штудировать тяжелые фолианты старых оперных партитур, писать музыку на тексты старинных итальянских либреттистов, изображать в звуках давно умолкнувшие и неведомые мальчику страсти, подчас ходульно и выспренне выраженные на чужом и абсолютно непонятном языке.
Всякую попытку петь своим голосом он строго пресекал. Всякое отклонение от стародавних правил беспощадно преследовал.
Если творения Глюка приводили Шуберта в благоговейный трепет, то устарелые оперы посредственных итальянских композиторов вызывали скуку и равнодушие. Он трудолюбиво выполнял все задания учителя, прилежно и послушно следовал его советам и указаниям, но делал это головой, а не сердцем. Листы, приносимые им из конвикта, были покрыты аккуратными строчками нот. Ни помарок, ни перечеркиваний. Все чисто, все гладко, и все лишено чувств. Правила вместо искусства. Строгое и ограниченное подобие жизни вместо самой жизни.
Но стоило в этой алгебре звуков, созвучий и ритмических фигур прорваться чему-то живому, как нотный лист покрывался красной сыпью исправлений. Карандаш учителя свирепо носился по строчкам — вычеркивал, выправлял, вписывал. И только когда усеченное отпадало, а оставшееся приводилось к норме, освященной традицией и законом, Сальери удовлетворенно хлопал Шуберта по спине и угощал шоколадом с воздушным пирожным.
Это не мешало ему в следующий раз недовольно морщиться при виде сочинений ученика. Не спасало даже отлично, по строжайшим правилам выполненное задание.
Не показать же написанное в конвикте Шуберт не мог. Ведь именно оно было своим, вылившимся из души. С кем другим поделишься сокровенным, как не с учителем, любимым и уважаемым.
Но с течением времени Шуберт скорее интуицией, чем умом, постиг простую и мудрую истину — не все, что отвергает учитель, плохо. Больше того, раз старик недоволен, значит то, что написано, хорошо. Слишком различны вкусы и приверженности. Веку нынешнему не идти об руку с веком минувшим. Учитель — наивысший судья — не принимает тебя. Значит, будь сам себе судьей и учителем. Перенимай то, что полезно, — технику, прием, ремесло. И отбрасывай то, что вредно. Если самое близкое тебе чуждо ему, стой на своем. Твердо и нерушимо. Как скала и твердыня. Подобно царю Давиду в псалмах его. Пусть это вызовет гнев учителя, он лишь укрепит тебя в твоей правоте.
С особенной неприязнью относился Сальери к песням Шуберта. Меж тем Шуберт все больше и больше сочинял их. Народная песня, свежая и благоуханная, как росистый луг на заре, рождала в нем радость и тревожное беспокойство, столь потребные для творчества. Протяжные и переливчатые песни моравских деревень, искрометные польки и фурианты чехов, словно фамильный талисман, передававшиеся из поколения в поколение веселые и трогательные песенки венских предместий составили ту благодатную среду, которая питала и поила его».
Странный все-таки человек этот Б.Г. Кремнев! До чего же у него все черно-белое и не имеет ни малейших оттенков! С этой штамповочной машиной (а все его образы — это типичные штампы) даже и полемизировать не хочется. Заметим лишь, что Шуберт, всегда считавший себя учеником итальянского маэстро и подписывавшийся, как «ученик Сальери», щедро вознаградил своего учителя, посвятив ему «Десять вариаций для фортепиано», цикл песен на слова Гёте (и это несмотря на то, что Сальери не одобрял тяготения своих учеников к немецкой песне) и три струнных квартета. А еще в честь Сальери в совсем юном возрасте Шуберт написал восторженную кантату.
* * *
Кроме того, известно, что отец Ференца Листа в свое время с радостью принял предложение маэстро Сальери обучить одаренного мальчика гармонии, чтению партитур и сольфеджио.
Но, как говорится, и это еще не все. У Сальери учились пианист-виртуоз и дирижер Иоганн-Непомук Гуммель, автор десяти опер Франц-Ксавер Зюссмайр (после смерти Моцарта именно он закончил по его эскизам «Реквием»), пианист и композитор Ансельм Хюттенбреннер, будущий профессор фортепианной игры Лейпцигской консерватории Игнац Мошелес, один из лучших виолончелистов XVIII века Йозеф-Франц Вайгль, композитор и дирижер Карл-Готлиб Райсигер, автор тридцати опер и десяти симфоний Петер фон Винтер, органист и композитор Игнац Асмайер и многие-многие другие.
Всего же у так называемого «завистливого интригана» было около шестидесяти учеников-композиторов. Кроме того, уроки пения у него брали Катарина Кавальери (в нее Сальери был влюблен, но хранил верность жене, памятуя об обете, данном Богу), Анна Мильдер-Хаунтман, Анна Краус-Враницки, Катарина Вальбах-Канци, Фортуната Франкетти, Амалия Хенель и многие другие вокалисты.
А еще у Сальери брал уроки… сын покойного Моцарта, Франц-Ксавер, которому маэстро лично выдал рекомендательные письма другим учителям как человеку, вполне способному достичь в искусстве сочинения музыки тех же высот, до которых дошел его отец.
И, что характерно, ни в одном из блестящих талантов, воспитание которых ему было доверено, Сальери не видел угрозы для себя и своей карьеры.
* * *
Многие годы Сальери руководил учрежденным его учителем Флорианом-Леопольдом Гассманом Обществом музыкантов и подчиненным этому обществу пенсионным фондом для вдов и сирот венских музыкантов. С 1788 года он числился президентом общества, а в 1795 году, когда этот пост занял один из высших придворных чиновников, Сальери стал именоваться вице-президентом, хотя фактически оставался художественным руководителем общества.
С 1813 года Сальери возглавлял также хоровое училище венского Общества друзей музыки, а с 1817 года был первым директором Венской консерватории, основанной этим обществом.
В 1823 году маэстро Сальери находился на вершине славы и почета. Ему было семьдесят три года, но он еще продолжал работать, доводя до совершенства композиционные правила венской классической музыкальной школы.
В это невозможно поверить, но именно в этом году Сальери вдруг неожиданно для всех порезал себе вены бритвой, и только чистая случайность спасла его от смерти вследствие чрезмерной кровопотери.
Что это было? Говорят, на старости лет маэстро Сальери стал часто впадать в депрессии, и в этом отношении 1823 год был для него особенно тяжелым. Весной именно этого года ему изменило зрение, он начал ощущать слабость в ногах. Однажды во время прогулки он упал и получил травму головы. В другой раз на него чуть не наехал извозчик.
В конце концов, дочери решили принудительно госпитализировать отца в загородную клинику. Ему оформили персональную пенсию с полным сохранением его бывшего придворного жалованья и поместили в особую палату, под присмотр опытных врачей и санитаров. Когда он вдруг порезал себя бритвой, никто так и не получил вразумительных объяснений о причинах произошедшего. Прямых свидетельств очевидцев тех событий нет. Рассказывали, что санитары застали Сальери, когда он держал в руках неизвестно откуда взявшуюся бритву. Он был весь в крови и не мог сказать ничего членораздельного.
Тогда все сочли это за результат старческого слабоумия, ведь семьдесят три года по тем временам это был весьма и весьма преклонный возраст. Больного перевязали, напоили успокоительными и усилили за ним наблюдение. Так маэстро Сальери стал «персональным пенсионером в смирительной рубашке».
Племянник великого композитора Бетховена Карл Бетховен тогда написал:
«Сальери перерезал себе горло, но еще жив».
Перерезал себе горло? Что за чушь! И откуда вообще берутся подобные «свидетельства»?
К сожалению, именно так и рождаются «исторические факты». Кстати, именно в это время и появились спекуляции о том, что Сальери якобы убил Моцарта. Все констатировали, что разум маэстро помутился, и временами он говорил несусветную чушь. Так вот, вроде бы во время одного из таких приступов он и заявил, что отравил Моцарта. Однако, придя в сознание, он узнал о своем «признании», страшно удивился и стал отказываться от сказанного. После этого, вплоть до самой смерти, в редкие минуты просветления он не прекращал повторять:
— Во всем могу сознаться, но я не убивал Моцарта.
Все это происходило (если, конечно, происходило!) через тридцать два года после кончины Моцарта. Естественно, тогда, в 1823 году, старика сочли невменяемым, а его «признание» — не заслуживающим доверия бредом. Власти постарались замять это дело, однако падкая до сенсаций молва подхватила версию о причастности Сальери к смерти Моцарта и быстро разнеслась по самым широким кругам венской общественности, а потом и по свету.
