никто не может «подняться с помощью народного голосования до высших должностей, не дав доказательств великой любви к равенству и не пройдя постепенно через все низшие должности того же рода [75] (…). В начальной стадии преобразования ведомства должны вверяться только революционерам» [76]
Возвращаясь к проекту «декрета об управлении», который Тайная директория не успела доработать, надо отметить, что участь «иностранцев» — т. е. собственников, не участвующих в общем труде — была бы в Большой Национальной коммуне весьма незавидной. Лишённые гражданских прав, они не могли участвовать в публичных собраниях граждан, должны были находиться под постоянным надзором верховной администрации (которая могла высылать их с постоянного места жительства и отправлять в места исправительного труда), они под страхом смертной казни обязаны были сдать имеющееся у них оружие революционным комитетам (при том, что всем полноправным гражданам оружие выдавалось), ряд прибрежных островов предполагалось превратить «в места исправительного труда, куда будут высылаться для принудительных общественных работ подозрительные иностранцы… [77]». Однако ситуация для обитателей этих островов не безнадёжна: последняя, 19-я статья проекта декрета гласит, что «те из заключённых, которые представят доказательства своего исправления, своей активности в работе и доброго поведения, смогут вернуться на территорию республики и приобрести там права гражданства [78]». О революционном терроре как таковом — о массовых казнях, расстрелах, гильотине — в этом документе (кроме вышеупомянутого наказания не сдавшим оружие «иностранцам») больше ни слова нет. Но в случае развёртывания гражданской войны надо полагать, что «равные» перед применением необходимых мер революционной самообороны не остановились бы.
В недоработанном декрете есть статьи, касающиеся создания революционной армии (впрочем, этим вопросам был посвящён особый Военный декрет), но нет ни слова об организации высших органов власти. Известно, однако, что этот вопрос обсуждался Тайной директорией и вызвал горячие споры: юрист Дарте, в период якобинской диктатуры бывший общественным обвинителем при трибуналах Арраса и Камбрэ, и робеспьерист Дебон настаивали на том, что верховную власть непосредственно после победы восстания надо доверить одному лицу — диктатору; Бабёф решительно возражал, и его точка зрения одержала верх: было решено «отдать предпочтение немногочисленному органу, которому можно было бы вверить те же полномочия» [79], что и единоличному диктатору, т. е. что высшая власть должна быть коллегиальной: временная диктатура комитета, состоящего из испытанных революционеров.
Итак, бабувисты детально разработали свою систему переустройства общества на основе общественной собственности, теорию переходного периода и осуществления в этот период революционной диктатуры трудящихся. Конечно, даже если бы не было предательства, в результате которого руководители заговора были схвачены полицией буквально накануне выступления, и даже если бы организованное ими восстание в Париже победило, буржуазно-мелкобуржуазную (а частично ещё и полуфеодальную) Францию не удалось бы переделать в соответствии с их планами — революционный Париж был бы утоплен в крови так же, как Парижская Коммуна в 1871 году: для таких преобразований ещё не созрели условия. С высоты марксистского знания и опыта двух последовавших веков мы понимаем это. Можно даже сказать, с точки зрения упрощённой трактовки гуманизма [80], что «равным» повезло: за свой героический порыв они заплатили только двумя жизнями [81]. Впрочем, если бы попытка восстания в Париже в мае 1796 года удалась (некоторые шансы на победу у заговорщиков, похоже, были) и революционные коммунисты хотя бы начали проводить свою программу в жизнь — пусть бы это вскоре закончилось неизбежной катастрофой — воздействие такого события на последующий ход истории было бы, возможно, большим. Но и того, что Бабёф и его соратники успели сделать — своими теоретическими разработками, своей пропагандой коммунизма и подготовкой практических революционных действий (и даже некоторыми действиями), своим героическим поведением на суде — достаточно, чтобы сказать: человечеству был явлен великий пример…
Памятник основоположникам научного коммунизма Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу. Россия, Петрозаводск.
…И всё-таки продолжение этой трагической истории было оптимистичным. Избежавший казни в 1797 году Филипп Буонарроти потом на протяжении 30 лет с помощью создания конспиративных организаций, имевших высшей целью превращение Европы в союз коммунистических республик, а затем — и прежде всего — благодаря своей знаменитой книге о «заговоре равных», сумел сберечь «священный огонь» [82], пронести его через сумрак наполеоновской эпохи и кромешную тьму реставрации и передать эстафету следующим поколениям революционеров. Так уже не филантропически-утопический, но революционный, грозный красный «призрак коммунизма» начал своё шествие по старой Европе.
2.
Диктатура пролетариата — тема острейшая. Если марксисты прекрасно понимают, что в классовом обществе любая форма власти есть диктатура победившего класса, и самая демократическая буржуазная республика есть по своему существу диктатура буржуазии, то основная масса населения ещё в эту «буржуазную демократию» верит и как огня боится самого слова «диктатура», не вникая в вопрос, в чью пользу эта диктатура работает. Поэтому такие термины, как «диктатура», «диктатор», применяемые буржуазной пропагандой для очернения режимов социалистической и вообще прогрессивной ориентации и их лидеров (Северная Корея, Куба, Фидель Кастро, Муаммар Каддафи и др.) стали у буржуазной пропаганды любимой «страшилкой» для публики. В этих условиях особое значение приобретает нравственный облик носителей идеи диктатуры пролетариата. Нам чрезвычайно повезло, что в первые послереволюционные годы ВЧК возглавлял благороднейший Феликс Дзержинский: под его руководством это грозное учреждение, одной рукой карая преступников-контрреволюционеров, другой — спасало беспризорных детей. В этом отношении первый «отец» идеи «диктатуры трудящихся» (и особенно его путь от сторонника «чистой демократии» к признанию необходимости революционной диктатуры) также весьма интересен.
Идея коммунизма, которая есть идея социальной справедливости, доведённой до логического предела — социального равенства, основанного не на дроблении, а на обобществлении собственности — эта идея во все времена привлекала лучших представителей рода человеческого. Но даже на их фоне Бабёф выделяется как одна из наиболее морально-притягательных фигур [83]. Его революционный энтузиазм, смелость, мужество, бескорыстие, самоотверженность хорошо известны. Но сейчас важнее подчеркнуть другую особенность вождя «равных»: одной из самых ярких черт его личности была, без сомнения, доброта. Любовь к людям, забота об интересах наиболее угнетённых и обездоленных были присущи ему органически и предопределили, в конечном счёте, и направление его политической деятельности, и его судьбу. Именно любовь к людям ещё до революции сделала его коммунистом — сторонником идеи обобществления собственности и всеобщего равенства. Недаром ещё в 1788 году он написал: «…моей главной страстью должно быть облегчение судьбы несчастных…» [84]. Всей своей жизнью Бабёф доказал, что это были не просто слова. В то время как его сверстники (гораздо скромнее, чем он, наделённые талантами, мужеством,
