Прошли многие годы. Время изгладило следы кровавой борьбы, совершившейся под Анапой, и только вечно бурливое Черное море лижет подножие старинных стен и немолчным грозным рокотом рассказывает таинственную сагу о промелькнувших перед ним временах и героях. Но, в некогда гордой мусульманской твердыни, и поныне сохранился памятник подвига, совершенного в 1828 году русскими войсками. Это – большая каменная православная церковь, обращенная из главной турецкой мечети, поврежденной во время осады русскими ядрами. Она освящена в память того знаменательного дня, когда над ниспровергнутой магометанской луною поднялся Господний крест, как знамение покоя, тишины и вечного мира.
После того, как 23 июня 1828 года Карс пал перед штурмующими русскими колоннами, прошел почти месяц, прежде чем могли начаться новые военные действия. Это замедление было результатом целого ряда сложных причин, созданных частью необходимостью, а еще более случайными обстоятельствами.
Дело в том, что едва русские войска овладели турецкой твердыней, как общая радость была омрачена неотразимым бедствием, равно ужасным и в мирных хижинах, и в ратном стане: в русском лагере появилась чума.
Еще при самом начале войны уже носились слухи, что в турецкой армии незадолго перед тем свирепствовала эта страшная болезнь и что в некоторых местах Арзерумского пашалыка она еще продолжается. Обстоятельства между тем не ждали, и поход был объявлен. Впрочем, все сведения, получаемые в последнее время из Карса, носили самый успокоительный характер. И лазутчики, и пленные единогласно говорили Паскевичу, что назад тому месяцев семь в крепости действительно появилась было чума, но что болезнь скоро утихла, и с того времени ни одного человека не умерло от заразы.
Все это было совершенно справедливо, и со стороны собственно карсских жителей опасности не было. Но военные обстоятельства привлекли в город подкрепления из Арзерума, а с ними пришла и чума, которая с самого начала осады уже таилась в рядах гарнизона. И вот, когда русские войска ликовали, празднуя победу, и с гордостью смотрели на кровавые трофеи штурма и тысячи пленных турок; когда все веселило сердце русского солдата: и приветливость начальников, и изобилие провианта, и сознание собственной богатырской силы, и когда даже сама природа улыбалась ему своей красою, расстилая перед ним свежую зелень обширной равнины, орошаемой живописной речкой, вдруг, 26 июня, по лагерю пронеслась грозная весть: один из раненых турок заболел чумою. Все вздрогнуло перед этой страшной вестью, каждому ясно было, что ужасы чумной болезни не минуют русского войска. В сражениях, особенно во время штурма, неизбежны были соприкосновения с зачумленными: солдаты вступали с турками в рукопашный бой, захватывали их лошадей и, среди беспорядочной битвы, врываясь в дома, забирали покинутые вещи. Многие из них, конечно, уже с тех пор носили в себе зародыш болезни. В видах предупреждения, тотчас объявлены были войскам карантинные правила, а пленных турок, под прикрытием батальона тридцать девятого егерского полка и двух орудий, поспешили отправить в Гумры.
Русский корпус замер в тревожном ожидании, но ждать пришлось недолго. 27 июня на одном рядовом Грузинского гренадерского полка сказались несомненные признаки чумы. Больного отвезли в карантин, а Паскевич распорядился немедленно передвинуть лагерь на другое, более удобное место, причем каждая часть была поставлена отдельно и окружена особой цепью, чтобы прекратить непосредственные сообщения полков, как между собою, так и с городом.
Строгие меры, принятые против смертоносной болезни, остановили ее ужасное действие. Тем не менее через день, через два в какой-либо части корпуса чума вспыхивала, как огонь из-под тлеющего пепла, и сжигала одного-двух человек. Заболевающий вдруг начинал чувствовать чрезмерную слабость, сопровождаемую обмороками; взгляд его становился блуждающим, беспокойным, появлялись головная боль, рвота, страшная жажда, затем наступали судороги – и смерть. У некоторых в самом начале болезни появлялись карбункулы, у других они обнаруживались только после смерти. Немногие умирали через сутки, большинство мучились от восьми до девяти дней. Над больными испробованы были все способы лечения: им пускали кровь, ставили мушки, заставляли пить сладкую ртуть, хину или настой александрийского листа с горькой солью; но если одним эти средства облегчали страдания, то других еще быстрее сводили в могилу. Вообще замечено было, что только крепкие телом и духом могли противиться болезни, большинство умирало. Бедствие не приняло, однако, слишком больших размеров, и через подвижной карантин прошло всего двести девяносто три человека.
Благодарная память современников сохранила имя начальника подвижного карантина, храброго в бою и ревностного ко всем обязанностям службы полковника Бородина, командовавшего в то время Ширванским полком. Забывая о собственной опасности, он появлялся всюду, где только видел страдание, и деятельно, безупречно вел дело помощи страждущему человечеству. И действующий корпус обязан многим этому великодушному офицеру.
А в то время, как русский лагерь боролся против неожиданного бедствия и когда трудно было думать о немедленных наступательных действиях, опасность со стороны неприятеля возрастала. Стало мало-помалу выясняться, что падению Карса турки не придавали серьезного значения, настолько важного, чтобы оно могло обнаружить слишком большое влияние на дальнейший ход военных действий, и всю вину за него слагали на Эмин-пашу, сдавшего крепость. Действительно, из бумаг, найденных у карсского коменданта, было ясно, что в Арзеруме слишком поздно узнали о движении Паскевича из Гумров, но из них же было видно, что при первом известии о близкой опасности Киос-паша, пренебрегая всеми затруднениями своего положения, без достаточного числа артиллерии и продовольствия, покинув в горах обозы и тяжести, только с четырьмя орудиями и лучшими войсками бросился к Карсу. С пути он известил Эмин-пашу, что 23 июня будут под стенами крепости и что из самых отдаленных округов арзерумского пашалыка – из Ахалцихе, Лазистана и даже из Трапезунда – идут значительные силы. Киос-паша сдержал свое обещание. Карс капитулировал в десять часов утра, а к одиннадцати турецкий корпус уже мог быть на месте битвы.
Приближаясь форсированным маршем, Киос-паша слышал постепенно усиливавшуюся пальбу, и роковое известие о падении Карса застало его всего в пяти верстах от Кичик-Кевского лагеря. Тогда Киос-паша остановился и отошел к Ардагану. Таким образом, продержись Эмин-паша в цитадели лишний час, и русские штурмующие колонны имели бы в тылу у себя двадцатитысячный турецкий корпус.
Все эти обстоятельства бросали сильную тень на деятельность карсского коменданта; пошли разные слухи, обвинявшие его то в чрезвычайном малодушии, то прямо в измене. Слухи эти находили пищу уже в самой личности Эмина. Некогда простой мулла в селении Тегиш, он получил пашалык только вследствие протекции и больших связей, которые имел в Цареграде. Однако звание двухбунчужного паши не принесло ему ни знатности происхождения, ни военных талантов, ни образования, и Эмин по-прежнему оставался тупым и слабодушным человеком. “Звук оружия слишком сотрясал его нервы,– говорит о нем Муравьев,– и слабый Эмин вовсе не был похож на правителя области, а тем более на предводителя войск”.
И теперь сдача Карса приписывалась турками не силе русского оружия, а только обидной случайности, результату крайней неспособности Эмина. Распространился даже слух, что паша сдал цитадель, подкупленный Паскевичем, и это предположение удержалось в народе до наших дней. Конечно, это говорилось теми, кто не видал, с каким упорством, особенно в Армянском предместье, дрались турецкие солдаты, уступая каждый шаг земли только облитым своей и русской кровью, кто не хотел понять, что с того момента, как русские ворвались в крепость, в турецких войсках и в жителях должна была произойти неминуемая паника – ее вызывало все: и ожидание в городе общей резни, и измена армян, и вид пушек и штыков, железным кольцом охватывавших цитадель и грозивших разнести ее по камням прежде, чем подоспеет какая-нибудь помощь. Но падение Карса было так неожиданно быстро и так невероятно для турок, что слух о подкупе упорно держался, несмотря на то соображение, что если сам Эмин и мог соблазниться значительной суммой денег, то невероятно, чтобы эта ничтожная и малоспособная личность могла побудить к сдаче крепости и весь гарнизон ее.
Так или иначе, но значение карсского штурма в умах турок было ослаблено всеми этими обстоятельствами до последней степени; и чем больше обвинений сыпалось на голову Эмин-паши, тем большие надежды возлагались на Киоса, к которому тем временем все подходили и подходили подкрепления. Население, поставленное войной в необходимость волей или неволей служить сильнейшей стороне, приняло таким образом весть о сдаче Карса с двумя противоположными чувствами: одни, пораженные страхом, спешили покориться русским, другие дышали еще большим мщением и всеми силами готовы были помогать Киос-паше. Весть о чумной заразе, связавшей русскую армию, также должна была сыграть в этом смысле видную роль, ободряя турок. Паскевич стоял теперь среди враждебного населения, не имея даже возможности добыть достоверные сведения о намерениях неприятеля. Малочисленному и зачумленному русскому корпусу со всех сторон грозила опасность.
