Сходство древних Сатурналий с итальянским карнавалом отмечалось многократно. В свете приведенных данных напрашивается вопрос: не доходит ли в данном случае сходство до полного тождества?
Мы убедились, что отличительной чертой карнавала в Италии, Испании и Франции, то есть как раз в тех странах, где вековое римское влияние пустило наиболее глубокие корни, является участие в нем комического персонажа, олицетворяющего время года, на которое приходится праздник. После кратковременного, но славного и бурного правления этого шута «расстреливали», «сжигали» или предавали какой-нибудь другой «казни». При этом толпа разыгрывала скорбь, за которой скрывалась искренняя радость. Паяц этот, если принять наше понимание карнавала, был не кем иным, как прямым потомком античного царя Сатурналий, руководившего разгульным весельем. Этот человек олицетворял Сатурна и в качестве бога по окончании шумного празднества умирал насильственной смертью. Бобовый король двенадцатой ночи и такие средневековые персонажи, как Епископ дураков, «Аббат безумия» и глава «пира дураков» в Англии и Шотландии, имеют не только ярко выраженное сходство с царем Сатурналий — скорее всего они имеют общее происхождение.
Так или иначе, мы можем с достаточным основанием заключить, что в Древнем Риме у арицийского Царя Леса, человека, который жил и умирал в качестве воплощения лесного божества, были двойники — представители Саурна-царя, бога прорастающих семян, которых по этой причине также ежегодно умерщвляли.
Глава LIX
ПРАКТИКА УМЕРЩВЛЕНИЯ БОГА В МЕКСИКЕ
Обычай принесения в жертву олицетворяющих бога людей ни у одного народа не имел, видимо, столь широкого распространения и не соблюдался с тачкой торжественностью, как у ацтеков. С обрядовой стороной этих жертвоприношений мы достаточно хорошо знакомы по описаниям испанцев, которые в XVI веке завоевали Мексику — родину ацтеков. Любопытство испанских завоевателей было подогрето тем, что в этой далекой стране они обнаружили жестокую, варварскую религию, имевшую тем не менее много общего в плане догматики и обрядовости с их собственной церковью. «Из числа пленников, — рассказывает иезуит Акоста, — они выбирали наиболее, по их мнению, подходящего и, прежде чем принести его в жертву своим идолам, присваивали ему имя того из них, которому его предстояло пожертвовать. На такого человека они надевали те же украшения, которые были на идоле, так как считали его представителем последнего. В продолжение этого представительства — в одних случаях оно длилось год, в других полгода и меньше — почтение и поклонение, оказываемое этому человеку, ничем не отличалось от поклонения самому идолу. Все это время он ел, пил и радовался жизни. Когда он проходил по улицам, жители выходили из домов, чтобы поклониться ему. Все приносили какие-нибудь пожертвования, выводили детей и больных, чтобы он их вылечил или благословил. Ему позволялось делать все, что заблагорассудится, хотя, чтобы он не убежал, за ним неотступно следовали 10-12 мужчин. Иногда о своем приближении он извещал игрой на небольшой флейте, чтобы у людей было время приготовиться к возданию ему божеских почестей. В ходе праздника этого порядком располневшего человека убивали, а его тело разрезали и съедали во время торжественной ритуальной трапезы».
Поясним это общее описание на отдельных примерах. Так, во время праздника Токстатль — самого крупного годового праздника ацтеков — в качестве представителя «бога богов» Тецкатлипока в жертву приносили юношу, которому в течение целого года воздавали божеские почести. Согласно сообщению францисканского монаха Саагуна, лучше всех разбиравшегося в религии ацтеков, жертвоприношение этого человекобога приходилось на Пасху или совершалось несколькими днями позже, то есть если верить Саагуну, по времени, как и по своей сущности, оно совпадало с христианским праздником смерти и воскресения Спасителя. Данный источник уточняет, что это жертвоприношение имело место в первый день пятого месяца по ацтекскому календарю, что соответствовало 23 или 27 апреля.
Великий бог умирал на этом празднике в лице своего представителя и возрождался к жизни в лице другого человека, которому на следующий год выпадала роковая честь разыгрывать роль бога, чтобы по истечении этого срока, подобно своим предшественникам, умереть насильственной смертью. На почетную должность человекобога из числа пленников придирчиво выбирали самого красивого юношу. Тело юноши не должно было иметь ни малейшего порока; требовался не высокого, но и не низкого роста, стройный как тростник юноша с прекрасной осанкой. Если от слишком обильной пищи он начинал полнеть, его заставляли пить соленую воду, чтобы сбросить вес. А для того чтобы свой высокий сан юноша мог нести с подобающим достоинством и изяществом, его, не жалея сил и времени, обучали безупречным аристократическим манерам: правильному и благозвучному произношению, игре на флейте, курению и умению вдыхать запах цветов с прямо-таки щегольским видом. Почетным жилищем юноши был храм, где представители знати воздавали ему почести, подавали на стол мясо и вообще обслуживали его как какого-нибудь принца крови. За тем, чтобы на нем всегда был роскошный наряд, следил сам царь, «ибо и он уже чтил его как бога». На голову юноши наклеивали орлиный пух, а в прическу вплетали петушиные перья, которые свисали до пояса. Чело его украшал венок из цветов, гирлянды цветов обвивали его плечи и предплечья. В носу юноши сверкали золотые украшения, на руках красовались золотые браслеты, на ногах при каждом шаге позвякивали золотые колокольчики, а в ушах подрагивали бирюзовые серьги. Шею юноши обвивали ниспадавшие на грудь ожерелья из раковин. Он носил плетеную мантию и чресла его опоясывала набедренная повязка из дорогой ткани.
Когда, играя на флейте, попыхивая сигарой и вдыхая аромат цветов, этот с головы до ног покрытый драгоценностями щеголь вихляющей походкой проходил по улицам, попадавшиеся ему навстречу люди падали пред ним ниц и принимались со вздохами и слезами молиться ему, набирали пригоршни пыли и в знак величайшего смирения и безграничной покорности прижимали ее к своим ртам. Появлялись женщины с детьми на руках: поднося к нему детей для благословения, они приветствовали юношу как бога. Ведь «он и слыл за господа бога, и народ признавал его господом». С важностью и чувством своего величия отвечал он на поклонение верующих. Чтобы человекобог не удрал, за ним неотступно следовала стража, состоявшая из восьми пажей, одетых в царские ливреи (у четырех пажей макушки были выбриты, как у дворцовых рабов, а у остальных кудри развевались, как у воинов). Если юноша все-таки умудрялся сбежать, то принять смерть в качестве представителя бога надлежало вместо него начальнику стражи. За 20 дней до смерти человекобога переодевали в новое платье и давали ему в жены четырех благовоспитанных девиц, названных в честь богинь богиня цветов, богиня молодого маиса, богиня «нашей матери в водах» и богиня соли. В течение последних пяти дней божеские почести сыпались на будущую жертву как из рога изобилия. Царь оставался в своем дворце в одиночестве: ведь весь его двор ухаживал в это время за человекобогом. Пышные пиры и танцы, устраиваемые в установленных местах, сменяли друг друга.
В последний день жизни юноша в сопровождении своих жен и пажей вступал на борт покрытого царским балдахином каноэ и отплывал туда, где над гладью озера возвышался небольшой холмообразный островок. Он назывался холмом Разлуки, ибо здесь жены богочеловека прощались с ним. В сопровождении одних только пажей он отправлялся в небольшой храм, одиноко стоявший у обочины дороги. Храм этот, как и все мексиканские храмы, был пирамидальной формы. Поднимаясь по храмовой лестнице, юноша на каждой ступени ломал одну из флейт, на которых он играл в дни своей славы. На вершине пирамиды его ожидали жрецы. Схватив юношу, они распластывали его на каменной плите. Один из них, вспоров юноше грудь, погружал в рану руку и вырывал его сердце, которое приносилось в жертву солнцу. В отличие от тел обычных жертв, труп человекобога не скатывали по ступеням храма, а сносили вниз на руках: у подножия храма у трупа отрубалась голова и насаживалась на копье. Так кончал свои дни человек, олицетворявший главного бога мексиканского пантеона.
Честь кратковременной персонификации бога с последующей насильственной смертью выпадала в Мексике не только мужчинам, но и женщинам. Этим последним не только позволялось олицетворять богинь, но даже вменялось в обязанность. Так, во время великого сентябрьского праздника, котором., предшествовали семь дней строгого поста, ацтеки посвящали в сан богини маиса Чикомекохуатль — красивейшую из рабынь, девочку двенадцати-тринадцати лет от роду. На девочку надевали украшения богини маиса: на голову ей возлагали митру, в руках и на шее у нее были маисовые початки, а к ее макушке для большего сходства с маисовым початком было вертикально прикреплено зеленого цвета перо. Делалось это, насколько нам известно, для того, чтобы подчеркнуть, что маис ко времени проведения праздника уже почти созрел, но так как початки его были еще нежными, то и на роль богини маиса выбирали девочку в нежном возрасте. Целый день несчастное разряженное дитя с покачивающимся зеленым пером на голове водили от одного дома к другому. Для того чтобы развеселить людей после скучного и тяжкого поста, девочка весело отплясывала. Вечером жители собирались в храме, приделы которого были освещены множеством фонарей и свечей. В полночь под торжественную музыку труб, флейт и рожков выносили нечто вроде носилок, наполненных разными семенами и украшенных гирляндами из маисовых початков и перца. Этот паланкин носильщики опускали на пол у дверей покоев, в которых находилась деревянная статуя богини маиса. В этот день покои богини были снаружи и изнутри щедро украшены венками из маисовых початков, перца, тыкв, роз и всеми сортами семян, а пол был уставлен подношениями благочестивых верующих. Наконец звуки музыки стихали и появлялась колонна жрецов и сановников с курящимися кадильницами и зажженными факелами в руках. В центре колонны находилась девочка, исполнявшая роль богини. Жрецы подсаживали ее на носилки, и, стоя прямо на маисовых початках, стручках перца и тыквах, лежавших на носилках, девочка, чтобы не упасть, держалась руками за специальные поручни. Жрецы расставляли вокруг нее курящиеся кадильницы. Вновь раздавались звуки музыки, и одно из высших должностных лиц храма, неожиданно приблизившись к девочке с бритвой в руке, точно рассчитанным движением срезало с ее головы зеленое перо и локон, к которому оно было прикреплено. Затем он с величайшей торжественностью и соблюдением сложного церемониала посвящал это перо и пучок волос деревянной статуе богини и с плачем возносил ей благодарность за земные плоды и спелые колосья, которые она в этом году в изобилии даровала народу. Его стенанию и молитве вторили все присутствовавшие на этой торжественной церемонии. По окончании ее девочка спускалась с носилок и в сопровождении свиты направлялась туда, где ей предстояло провести остаток ночи. Что касается остальных участников ритуала, то они при свете факелов до рассвета бодрствовали во дворе храма. Покинуть его пределы было равносильно совершению святотатства. С наступлением утра жрецы вновь выводили девочку в наряде богини, с митрой на голове и ожерельем из маисовых початков на шее. Она опять взбиралась на носилки и стояла, держась руками за поручни. Старейшины храма поднимали эти носилки, размахивая дымящимися кадильницами и играя на музыкальных инструментах, с пением шествовали по главному двору храма в зал бога Уитцилопочтли, после чего возвращались обратно в покои богини маиса, которую олицетворяла девочка. Там ей приказывали сойти с носилок и стать на пол, сплошь покрытый злаковыми и овощами. Пока девочка стояла на растениях, в покои по очереди заходили старейшины и сановники с блюдцами, наполненными засохшей свернувшейся кровью, которую они выдавили в знак покаяния за семь дней поста из ушных раковин. Один за другим эти люди опускались перед ней на корточки — что являлось ацтекским эквивалентом коленопреклонения — и соскребали кровь с блюдца к ногам девочки как дар за благодеяния, оказанные им богиней маиса. После этого кровь смиренно приносили остальные мужчины, а за ними и женщины.
