Только ребенок и скрашивает жизнь в эту тяжкую годину, отвлекает от горьких мыслей глухими вечерами. Мавра качала ребенка, приговаривая:
- Баю-бай. Люли-люли, люлечки, шелковы веревочки, крашены перильца, идем мы к Кирильцу. Что Кирилец делает?.. А Кирилец не гуляет, бочоночки набивает, тонки обручи строгает, нож в руках так и играет. "Здоров будь, бондарик, сделай мне ведеречко медом торговать". - "Я в лесу не побывал, обручиков не набрал, я такой славной девчушечки сроду не видал!" Баю-бай...
Навеянные с детских лет и, казалось, давно забытые бабушкины сказки лезут в голову Мавре, убаюкивают малютку, а может, и самое Мавру.
Не защищалась ли малюткой семья в эту лихую годину?
Надия Лелека кинулась к матери, словно ища у нее защиты:
- Немец на лошади в школу въехал!..
Копытом наступил на детскую душу.
Мать, онемев от неожиданности, лишь покрепче прижала к себе дочку. Что она могла поделать?
На улице, сбившись тесной гурьбой, стояли дети, не сводя растерянных глаз со школы. Могучие осокори, стройные тополя обступили здание. Горьковатый запах ольхового листа стлался по низине. Над ярко-зеленым ельником высятся березы, облитые солнцем, сверкающие желтеющей листвой. Ученики сами насадили парк, некоторые теперь уже в армии. Сквозь позолоту листвы пробивается малиновая краска школьной крыши. Отчаянная голова Грицко Забава подступил ближе и с замершим сердцем наблюдал, как в просторные двери школы въезжали верховые. Он сделал еще несколько шагов и собственными глазами увидел, как лошадь со всадником взобралась по широким ступенькам на второй этаж, где находились кабинет природоведения, физический кабинет, спортзал, библиотека. Дети оцепенели.
Роднее родного дома была школа - она открывала мир, радовала душу. Зарождала первое чувство товарищества. А теперь страх нагоняет.
Учитель, Василий Иванович, с двумя своими дочурками - Лесей и Галей стоит поодаль, переминается с ноги на ногу, боязливо поглядывает на школу. Квелый какой-то, больной, что ли. Ученики даже не посмели с ним заговорить, не стали ему жаловаться, сердце растравлять. Учитель и без того как потерянный. Взял за руку своих девочек, - похоже, ему с ними спокойнее, легче - и ходит вокруг школы, словно во сне. Остановится, покачает печально головой и снова плетется, уныло потупившись, насилу переставляя ноги: видно, очень тяжко человеку, с опаской озирается на окна, не решается подойти, бросить в лицо завоевателям, что запоганили школу.
Откуда детям знать, что они были немым укором учителю, - столько горечи в детских глазах. Готов сквозь землю провалиться. А что он может?
Леся с Галей, как будто почуяв отцову беспомощность, умоляют:
- Идем к маме...
Они знают, мама сейчас ждет их, беспокоится. Мама встала перед отцом и ни за что не хотела выпускать его на улицу. А отец ответил:
- Что ж мне в норе прикажешь сидеть, как кроту, Мария?
Школьники исподлобья поглядывали сквозь буйную зелень на окна школы уж не надеялись ли часом услышать долгожданный звонок?
Молча смотрели на портрет Гитлера. И сколько недоумения было в этих взглядах, сколько обиды...
Надия Лелека размазывала по лицу слезы, не в силах детским разумением охватить происходящее.
Поблекли яркие краски, потускнел ясный день, перестали радовать цветы, погрустнели люди. И совсем еще недавно представляющиеся будничными дни вдруг показались такими лучезарными, такими недосягаемыми, несбыточными, как в сказке. Только, бывало, откроешь глаза - ласковый свет бьет в окно, в стекла заглядывает веселое утро, слышится мягкий мамин голос.
...То, бывало, по улице песенные голоса разливаются, нынче словно все онемели - тихо, глухо...
Уже появилось давно забытое слово "пан", известное детям лишь по книжкам. Селивона теперь величают - "пан староста"...
Поди разберись, что к чему!
Обогатился детский словарь еще одним словом - "фашист".
И такие скрытные стали дети. Уже секреты у них завелись. Всех осведомленней Грицко Забава, а как же: там парашют в лесу нашли, по полю кто-то разбросал большевистские листовки... Только молчок! - чтоб не дознались полицаи и староста.
- А носить теперь красный галстук запрещено, потому что могут расстрелять, - сказала девочка с рыжим зайчиком.
- А стихи читать, думаешь, можно? - вставила девочка с малиновым медвежонком.
Как можно погасить солнечный луч, пробившийся в детскую душу?
- Работать в поле теперь будем, - озабочена мыслью Надия Лелека.
- А-а, зарабатывать деньги, значит, станем, - сообразила девочка с зайчонком.
Гнетуще подействовала на каждую семью весть о том, как эти изверги выволокли из дома девочку-подростка, затащили в бурьян, вывернули руки, надругались.
Мрак и злодейство нависли над миром.
2
Вернувшаяся из Лебедина подружка Галя Черноморец, наслушавшаяся там всяких диковин, рассказывала Текле с Катериной, как хозяйские дочки бегали смотреть на немецких офицеров. Новая знать появилась в Лебедине, вернулись Деришкуры, выгоняли из домов людей - хватит, попользовались нашим добром, попили нашей крови! Дочки старост, полицаев, поповны, торговки, самогонщицы - со всех сел и хуторов - вырядились, кудряшки себе навили, каких только причесок не было! Другие просто пришли поглазеть. Санька ходит среди девок что тебе королева. Платье на ней зеленое, пышные косы вокруг головы уложены, над лбом небрежная волна пущена - ну точно из льна, - мелкие завитки вьются, рассыпаются. Брови насурьмила. Модница. А у иных черные волосы на белом лбу - будто птица крылья расправила, пробор в ниточку выведен, и тоже коса охватывает голову.
Трубы гремят, девчата в вальсе кружатся, будто и горя нет. Фрицы устроили гулянье в Нардоме, что индюки важные расхаживают по залам. Лица как у мясников; попыхивают папиросками, конфетами лакомятся да девчат приманивают, пары ищут. Лебединские салотопницы знай себе посмеиваются, глазами стреляют, заигрывают. Санька сама лезет на глаза, понравиться хочет, как же, мол, необычные, заграничные люди, завоеватели. Молодой немец уже тут как тут, раскормленный, белесый, будто ненароком наткнулся на нее, подхватил Саньку под руку, встал против зеркала. Лицо сытое, самодовольное, спрашивает Саньку: "Карош пара?" Да так сдавил ей руку, что след оставил. А Санька знай млеет - какие шутники эти немцы!
Цветок протянула - это врагу-то! - заигрывает с ефрейтором. Его Куртом звали (непривычное имя!). Черные погоны - мертвая голова. Любезничает, ломается, воловьи глаза пялит на ефрейтора, вертится перед зеркалом, закидывает белые налитые руки - баламутит немцу кровь... Выпячивает грудь... Прическу то и дело поправляет, чего-то коса, как на грех, все спадает, тяжела больно... Ходят вместе, миленько разговаривают, и Санька так и рассыпается перед немцем в любезностях, голову закидывает, полную шею показывает да белые зубы, хохочет на весь Нардом - привлекает к себе общее внимание. Дочки старост и полицаев завистливо косятся на Саньку: надо же, такой налощенный, такой видный выбрал! Интересно, какой у него чин?
У дверей стоят немецкие часовые, с ними Тихон - ведь полицаи всех знают, - чтобы не пролез какой партизан.
Все буймирские девчата Саньку осуждают. Матери в толк не возьмут: судьбой вроде девка не обижена, ладно бы лицом рябая была или там кривобокая - поневоле станешь каждому на шею вешаться, липнуть. А то из себя видная, при достатке дивчина - и с ефрейтором связалась! Еще и похваляется на народе - всем моим врагам теперь несдобровать! Уж не затем ли и связалась?
Трубы гремят, пары кружатся, разгуливают, стены срамными картинами размалеваны: немецкий офицер в парадной форме буханкой хлеба и яблоком приманивает троих девчат, что стоят перед ним голые...
Подруг Галю, Теклю, Катерину пронимал страх, отвращение: только в голове гитлеровца могла зародиться столь омерзительная сцена. Унижение человеческого достоинства для гитлеровца привычное дело. И поди же, нашлись в девичьем балагане ценители. Дочки старост, полицаев в сомнении: говорят, немцы люди культурные, почем знать, может, новые блага принесли нам? Уж не делают ли первые попытки насаждения культуры? Может, кое-кому и невдомек, может, и не понравится...
И чтобы не показать своей отсталости, нарядные девичьи пары вроде бы стыдливо отворачиваются от расписанных стен и в то же время косят на них глазом... Кто разберет загадочный смысл незнакомых букв - там, где был когда-то Нардом, теперь казино. Разве знали, разве ведали на селе, что такое "казино"? Теперь будут знать. Для "казино", может, так и положено. Новым ветром повеяло с Запада!
У буфета шумно. Оттуда доносятся гортанные выкрики, жеребячий гогот. В сторонке гурьба девчат, которые чувствовали себя неловко, - пришли поглазеть на гулянье и напоролись на такой срам! Немцы обступили буфет, едят, пьют, пристают к девчатам, чтобы запевали песню. А у девчат языки поприлипали, песня на душу не идет. Тут выскочила Санька.
