- И всякий человек может думать... Душа просит... Ты возьми, примерно, звезды, - продолжал возбужденным тоном Щупленький, поднимая глаза к небу. Отсюда они крохотные, а на самом-то деле - страсть какие великие... Мичман даве обсказывал. И далече-далече от нас, оттого и махонькими оказываются себе... И сколько их и не счесть! А вот, поди ж ты, висят на небе... друг около дружки цепляются... Удивление! Или взять месяц. По какой такой причине ходит себе по небу и льет свет? И из чего он? И что на ем? Поди-ка Дознайся! А мы вот плывем здесь и вроде будто пескарики перед всем этим божьим устроением...
И матросик повел рукой на океан.
Егоркину не было ни малейшего дела до этих деликатных вопросов. Вся его предыдущая жизнь матроса не располагала к ним. Думы его имели главнейшим образом строго практический характер лихого фор-марсового, который делал свое трудное и опасливое дело частью по привычке, частью из желания избегнуть наказаний, от которых физически больно, и добродушного пьяницы, напивавшегося вдребезги, как только урывался на берег, но не пропивавшего, однако, казенных вещей, так как за это наказывали беспощадно.
Немножко фаталист, как и все подневольные люди, он жил, как "бог даст". Даст бог доброго командира и доброго старшего офицера - и ничего себе жить, а даст бог недоброго - надо терпеть. А чтобы легче было терпеть и чтобы хоть на время забывать действительную жизнь, подчас каторжную, Егоркин напивался и тогда воображал себя свободным человеком.
Начал он запивать на берегу при строгом командире, но продолжал и при добром и мало-помалу привык при съездах на берег напиваться, как он говорил, "вовсю", чтобы не помнить себя. И уже тогда он не разбирал эпитетов, которыми награждал "злющих" офицеров, пьянствуя в каком-нибудь кабачке с товарищами.
Речи Щупленького показались Егоркину настолько странными, что он счел своим долгом высказаться. И с решительностью человека, не теряющегося ни при каких обстоятельствах, он уверенно проговорил:
- Бог все произвел как следует: и землю, и море, и небо, и звезды, и всякую тварь. Всему, братец ты мой, определил место - и шабаш! И людей обозначил: коим примерно в господах быть, коим в простом звании. Вот оно как! И ты зря не думай. Знай себе посматривай вперед!
Молодой матросик, едва ли удовлетворенный объяснением Егоркина, не продолжал разговора.
Так прошло несколько времени в молчании.
- И чудной ты! - проговорил вдруг Егоркин.
- Чем чудной?
- А всем! И прост сердцем, и понятие хочешь иметь обо всем. И на гармони играешь так, что душу в тоску вгоняешь... так за сердце и берешь... Ты раньше чем занимался? Землей?
- Я сирота. В пастухах все жил.
- А где же ты грамоте научился?
- Самоучкой.
- Ишь ведь!.. И всегда такой слабосильный был?
- Всегда.
- Так как же тебя забрили в матросы?
- И вовсе не хотели брать.
- То-то я и говорю, не подходишь ты по комплекции. По какой же причине взяли?
- Барин наш очень просил полковника, что некрутов принимал. "Возьмите, - говорит, - он мне не нужный!"
- Ишь ведь, собаки! - негодующе сказал Егоркин.
- Нет, Левонтий, барин был добер. Мужиков не утеснял! - заступился Щупленький.
- Хорош добер. Такого слабосильного, и на службу... Прямо, значит, доконать человека!.. А у тебя всякий человек добер... Всякому оправдание подберешь... Прост ты очень... Тебя вот не пожалели, а ты всякого жалеешь... Вовсе ты чудной! Небось, по-твоему, и Злющий наш добер?
- Вовсе не добер, но только не от природы, а от непонятия, - вот как я полагаю... И вразуми его бог понятием, он матросиков зря не утеснял бы... Выходит, и его пожалеть можно, что без понятия человек...
- Ну, я такого дьявола не пожалею... Сделай ваше одолжение!.. Из-за его понапрасну меня два раза драли. Да и других сколько... Попадись-ка он когда мне один в лесу...
- И ничего ты ему не сделал бы! - убежденно произнес Щупленький.
- Морду его каркодилью свернул бы на сторону, это не будь я Леонтий Егоркин! - с увлечением воскликнул матрос и даже оскалил свои крепкие белые зубы. - Попробовал бы сам, как скусно, тогда и остерегался бы... вошел бы в понятие... Мы, братец ты мой, боцманов учивали, кои безо всякого рассудка дрались, вводили их в понятие... Отлупцуем на берегу по всей форме, смотришь, и человеком стал... Не мордобойничает зря... Опаску имеет. А всякому человеку опаска нужна, потому, дай ему волю над людьми, живо совесть забудет. Ты вот только очень устыдливый... И знаешь, что я тебе скажу? неожиданно задал вопрос Егоркин.
- А что?
- Тебе бы в вестовые. Совсем легкое дело, не то что матросское... И главная причина - ни порки, ни бою, ежели к хорошему человеку попадешь.
- Не попасть.
- То-то можно.
- А как? У всех господ вестовые есть!
- Мичман Веригин хочет увольнить своего лодыря Прошку.
- За что?
- Что-то нехорошее сделал. Только мичман не хочет срамить Прошку. Вот тебе бы, Щупленький, к мичману в вестовые. Он хороший и прост. Не гнушается нашим братом, не то что другие.
- Несподручно как-то самому проситься, а я бы рад.
- А я доложу мичману... Так, мол, и так, ваше благородие. Он башковатый: поймет, что такого, как ты, вестового ему не найти... Сказать, что ли?
- Скажи.
- Завтра же скажу. Тебе вовсе лучше будет в вестовых.
- То-то лучше? - подтвердил и Щупленький.
В эту минуту раздался голос вахтенного начальника:
- Вперед смотреть!
- Есть! Смотрим! - отвечали оба часовые почти одновременно...
И примолкли.
III
А чары сна незаметно подкрадывались к обоим.
Чтобы самому не поддаваться им и не дать дреме овладеть и Щупленьким, Егоркин стал рассказывать сказку.
Молодой матрос слушал сказку внимательно, не спуская глаз с горизонта, но скоро глаза его начали словно бы застилаться туманом, и веки невольно закрывались. В его ушах раздавался сиплый голос Егоркина, но слова пропадали...
Убаюканный сказкой, матросик задремал.
Вполне уверенный, что Щупленький слушает сказку, Егоркин продолжал описывать большущего крылатого змия, который загородил Бове-королевичу дорогу ко дворцу королевны Роксаны, как вдруг увидал влево от себя зеленый огонек встречного судна. Огонек быстро приближался.
- Кричим! - тихо сказал он товарищу, толкая его в бок.
И с этими словами крикнул, повернув голову по направлению к мостику:
- Зеленый огонь влево!
Крикнул и снова толкнул товарища.
Молодой матрос повторил этот окрик несколькими секундами позже. И голос его дрогнул. И сам он, очнувшийся от дремы, глядел в ужасе на зеленый огонек.
- Задремал! - упавшим голосом сказал он.
Егоркин сердито молчал...
Боцман уже подбежал к часовым.
Он ударил раза два по шее молодого матроса и проговорил, обращаясь к Егоркину:
- И ты хорош! Дал ему дрыхнуть. Теперь будет разделка! Черти! Одни только неприятности из-за вас.
- Злющий, может, и не заметил! - сказал Егоркин, видимо желая успокоить молодого матроса, бледное лицо которого, полное отчаяния, словно бы говорило ему, что он отчасти виноват. Что бы ему догадаться, что Щупленький заснул...
- Не заметил? - усмехнулся боцман... - А вот он и сам бежит сюда! понизив голос, проговорил боцман...
Действительно, высокий и худощавый лейтенант с рыжими бачками и усами торопливо несся на бак.
Боцман отошел от часовых. Те повернули головы к океану.
Егоркин снова взглянул на Щупленького.
Тот сидел ни жив ни мертв. И только губы его вздрагивали.
Великая жалость охватила сердце Егоркина при виде этого тщедушного, мертвенно-бледного молодого матросика, который и прост, и добер, и так хватает за душу, когда играет на гармонике.
И он чуть слышно сказал ему резким повелительным тоном:
- Злющий запросит - ты молчи!.. А не то искровяню. Понял? - угрожающе прибавил он.
Ничего не понявший и изумленный этим угрожающим тоном матросик испуганно ответил:
- Понял...
В эту минуту сзади над головами часовых раздались ругательства, и вслед за тем лейтенант спросил своим слегка гнусавым высоким голосом:
- Кто из вас двух, подлецов, позже крикнул?
- Я, ваше благородие! - отвечал, поворачивая голову, Егоркин.
Щупленький только ахнул.
- Ты, пьяница? Ты, старая каналья, спал на часах?
- Точно так. Задремал, ваше благородие.
- Эй, боцман! Дать ему завтра пятьдесят линьков, чтобы он вперед не дремал!..
И лейтенант торопливо ушел с бака и поднялся на мостик.
- Левонтий!.. Это как же... За что? - дрогнувшим голосом начал было Щупленький.
Взволнованный и умиленный, он продолжать не мог, чувствуя, что слезы подступают к горлу...
- Сказано: молчи да гляди вперед! - ласково ответил Егоркин.
И после паузы прибавил:
- Мне пятьдесят линьков наплевать. Я и по двести принимал. А ты?.. Ты ведь у нас Щупленький... Тебя пожалеть надо!.. А должно, пароход идет!.. круто оборвал он речь.
Действительно, скоро в полусвете лунной ночи вырисовался силуэт большого океанского парохода с тремя мачтами.
