- О monsieur... soyez sur... Un franc la douzaine...*
______________
* Месье... будьте уверены... Франк - дюжина... (франц.).
- Да уж я знаю, был у вас... Один франок дюжина... Валяй!.. Славная, братец, энта Жюлька, - обращается Григорьев к подошедшему матросу...
- Шельма! одно слово...
- Ты заштопай, тетка... Мыть берешься и заштопай... понимаешь?.. и рубаху почини... И штаны тоже заштопай... потому деньги не дарма платить...
Так в другом углу втолковывал старой бретонке один матрос.
Прачка ничего не понимала и только говорила: - Oui, Oui!..*
______________
* Да, да!.. (франц.)
- Не понимаешь опять?.. Говорю, зачини-от белье... Иглой значит...
И Макаров взял свои просмоленные штаны и, ткнув пальцем в дыру, показывает, что эту дыру зачинить надо.
Бретонка начинает понимать и говорит: encore un demi franc...*
______________
* еще полфранка (франц.).
- Значит, полфранка еще, - переводит проходивший мимо фельдшер.
- Бога ты не боишься... Пол-франока!.. Ступай, тетя, отколева пришла... другой отдам...
И Макаров хочет взять белье назад.
Бретонка наконец соглашается.
- Ишь аспидка этакая!.. подавай ей пол-франока, как же, - ворчит, уходя, матрос.
- Иван Абрамыч... подите-ка сюда, - зовет фельдшера боцман Никитич... Что это она говорит, будто бы и невдомек?..
Фельдшер подходит и кое-как объясняется с прачкой.
А ребята дивуются, на него глядя, как это он так по-ихнему хорошо знает...
- Одно слово жид... жид всякой язык знает, - говорят про него.
У рундука стоит матрос, по прозванию "Левка-разбойник", получивший эту кличку за буйства, которые он производит во хмелю...
Оригинален был Левка. Он и с виду на разбойника походил... Рыжий, с изрытым от оспы, вечно суровым, задумчивым лицом, на котором, по выражению остряков-матросов, "черти в свайку играли", - он далеко не казист, но его глаза, - славные, большие черные глаза, угрюмо глядящие исподлобья, иногда поражавшие своим блеском, когда он вдруг на кого-нибудь их вскидывал, выкупали неблагообразие его лица и придавали ему какое-то мрачно-красивое выражение.
Леонтий Рябкин стоял в раздумье перед несколькими штуками грязного белья, держа в руках четыре серебряные монеты.
- Один франок, - угрюмо рассуждал он, взяв монету из одной руки в другую, - пропью... Другой франок... тоже пропью... Третий... не... (тут Леонтий ухмыльнулся)... Рази белье помыть на четвертый?.. - Леонтий на белье взглянул... - Ну его... белье... сам вымою... И четвертый пропью! - вдруг решил Рябкин, собрал белье в кучу, сунул его в рундук и опустил свои четыре франка в карман штанов.
Скоро все отправились на катере в город... Приехали, конечно, и офицеры прямо в ресторан...
- Обедать!
- Рюмку водки!
- Пива!
- Омаров!
- Господа, давайте лучше сообща... платить легче...
- Давайте!
Гарсоны едва успевают подавать и, верно, глядя на нас, полагают, что мы суток трое не ели, ибо с такою алчностью мы уписывали все, что ни попадалось.
На том столе, где мы обедали, через полчаса явился пепел... пятна от пролитого пива и вина... Болтали и шумели мы так, что из соседней комнаты с удивлением выглянули на нас два французика, но, увидев нас, сейчас же скрылись.
- Господа! - вскрикнул кто-то, - господа... Нас обозвали эти французы...
- Полноте! - вмешиваются все разом. - Никак они нас не обзывали...
- А все бы их надо разнести!..
- Тише... господа... тише...
- Что ж омаров не дают? - кричат с одного конца, - омаров!!!
- Monsieur? - подлетает гарсон...
- Омаров!
Несут и омары...
В это время являются какие-то два французские поручика и любезно раскланиваются. Один из них заявляет, что они, узнав, что русские офицеры эти храбрые русские - здесь, возгорели желанием познакомиться - "тем более, - продолжает оратор, - что Франция и Россия... о!.. эти две великие нации чувствуют друг к другу симпатию... В Крыму мы были враги по необходимости, но друзья по принципу".
Они наговорили много комплиментов, кто-то из нас начал отвечать, крикнув перед этим шампанского.
И пошла попойка, и пошли речи!
Чего уж тут ни говорилось, каких тостов ни предлагалось...
- Куда ж, господа, после обеда? - спрашиваем друг у друга, когда кофе с достаточным количеством рюмок коньяка было выпито.
- В театр пойдем...
Шумной большой ватагой все отправились в театр и вернулись на корвет с рассветом.
Дня через два после прихода корвета в Брест отпустили и команду на берег... "Первая вахта на берег!" - скомандовал после обеда боцман Никитич...
Довольные, что наконец вернутся с судна на землю, пошли одеваться матросы. Скоро они вышли наверх в чистых щегольских рубахах, причесанные, с несколько отмытыми смолистыми руками.
- Смотри, ребята... держись одной кучки, - говорил кто-то человекам пяти матросам, - чтобы вместе везде... И в кабак вместе... и гулять вместе.
- Афанасей... сколько у тебя франков? - спрашивает Макаров Афанасия.
- Два... брат...
- Дай пол-франока...
- Зачем?
- Дай, говорю...
- Да зачем?..
- Пропить...
- Пропить?
- Говорят, пропить... нешто не слышишь?
- А я-то что? Нешто уж и я не человек?
- С тебя хватит.
- Не дам, Макаров, я тебе пол-франока... Лучше вместе пойдем... угощу.
- Смотри, Афанасей, угости...
- Сказано, пойдем... Погуляем... Только держись, - и Афанасий даже языком прищелкнул от будущего удовольствия.
- Вы, ребята, наперво куды?.. - спрашивает один матрос товарищей.
- Мы, братцы, в лавки...
- Что покупать?..
- Надоть рубаху... Вот Федор тоже штаны хочет торговать!..
- Купи, братец, мне нож!
- А вы-то что сами?..
- Мы в кабак... Гуляй, значит, душа...
- Так тебе нож купить?..
- Купи, ребята, кто-нибудь...
- А деньги?..
- Да ведь вы в лавки?..
- Ну...
- Пить не станете?..
- По шкалику рази...
- А я, значит, гуляю... все пропью...
- А нож?
- Купи на свои... Опосля отдам, потому теперь я гуляю... А вы, значит, в лавки...
Боцман Никитич надел тонкую рубаху с батистовым передом, щегольски повязал черный шелковый галстук с длинными концами; на грудь повесил свою дудку на серебряной цепи, шапку лихо надел немного на затылок и вышел наверх, держа в руках носовой платок, который между прочим он взял более для форсу, ибо и при платке он по привычке сморкался классически, т.е. с помощью двух пальцев.
- Гляди, ребята... боцман-то... раскуражился...
- Форсит... неча сказать...
- А ведь упьется?..
- Звестно упьется. Кажинный раз в лежку привозят...
Никитич беседовал с "чиновниками", с фельдшером, писарем и другими унтерами, с которыми вместе собирался ехать на берег...
Франт наш фельдшер все упрашивал сперва по улицам гулять.
- Или, Степан Никитич, - вмешался писарь Мухин, - в сад пойдемте гулять... Верно, в городе сад есть. Нельзя без саду...
- Да што в саду-то? - говорит Никитич.
- Все же благородное развлечение.
- По мне в трактир сперва...
- В трактир после сада...
Однако Никитич не соглашался... И другие унтера не соглашались.
- Иван Васильич, - обратился фельдшер к Мухину, когда боцман и унтера куда-то пошли, - пойдемте гулять одни. Что с ними гулять!..
- Конечно, Иван Абрамыч...
- Они никаких чувств не имеют... Только бы им напиться. Известно, матрос!..
- И еще пристыдят нас.
- А мы, Иван Васильевич, благородно погуляем, зайдем в лавки, а после в театр... мы ведь не они...
- А в сад?..
- И в саду погуляем...
Писарь и фельдшер решили отделиться от Никитича и время провести более благородно, чем проведет его Никитич с компанией.
"Левка-разбойник" был мрачнее обыкновенного. Он всегда был мрачен перед тем, что напивался. В раздумье ходил он взад и вперед по баку и изредка щупал свои четыре франка, спрятанные в кармане. На его лице явилась самая презрительная улыбка, когда он услыхал разговор писаря с фельдшером. Он быстро вскинул на них глаза и потом так же быстро опустил их и только сказал: "сволочь".
Леонтий резко отделялся от прочих... Постоянно молчаливый, угрюмый, особняком сидел он за какой-нибудь работой, и хорошо, легко как-то спорилась работа в его могучих, крепких руках... Говорил он с другими мало, да и вообще с ним, зная его суровый нрав, редко кто и заговаривал... Относились же все к нему с уважением, а боцман даже с некоторым заискиванием, потому что Леонтий был золото-матрос из баковых... Бывало, крепит парус в свежий ветер, так любо глядеть на него, бесстрашного, вечно спокойного, не суетящегося, разумно и толково делающего дело...
- Угрюмый человек! - говорили про него матросы.
- Чудак, - говорит боцман, но побаивается Леонтия, потому Леонтий шутить не любит, а коли обидят его понапрасну, то он обиды не стерпит.
На корвете Рябкин водки не пил. Он, кажется, мало ее пить не любил... Зато на берегу пил до беспамятства и сильно буйствовал. Почти всегда на корвет привозили его мертвецки пьяным и со шлюпки подымали на веревке.
Еще мрачнее, еще суровее на другое утро бывал Леонтий и, будто совестясь, не подымал глаз, если кто из начальства с ним заговаривал...
