Профессиональным боксом занимается только неуловимая дробь процента человечества. Хозяйственной деятельностью занимается его подавляющее большинство. Но эта хозяйственная деятельность подчинена тем же законам, что и ринг профессионального бокса: только победа в свободной конкуренции и только она одна отделяет званных от избранных и - еще - званных от самозванных. Вы обанкротились с вашей лавчонкой, а ваш конкурент процвел. Для вашей любимой женщины вы можете изобрести любые объяснения - как побитый на ринге боксер - любимая женщина поверит, на то она и любимая женщина. Но потребителю - безапелляционному судье на ринге хозяйственной конкуренции - на эти объяснения плевать. Он пошел к вашему конкуренту и на его сияющую голову возложил олимпийский венец чемпиона Бэйкэр Стрит по торговле маринованными селедками.
Частное хозяйство требует инициативы. Бюрократия отрицает инициативу по самому существу. В частном хозяйстве удачная инициатива приносит миллионы неудачная выдувает человека в трубу. В лестнице бюрократической табели о рангах - удачная инициатива не дает почти ничего и неудачная не грозит почти ничем. В условиях социалистической бюрократии удачная инициатива тоже не дает ничего, но неудачная грозит расстрелом, - впрочем, иногда тем же грозит и удачная. Однако никакая бюрократия мира не может допустить миллионных вознаграждений таланта, изобретательности, инициативы и прочего - ибо это подорвало бы самый корень ее существования: выслугу лет. В совершенно такой же степени средневековый феодал НЕ МОГ признать прав таланта, изобретения и инициативы - ибо, если бы он их признал, чему тогда будут равняться его семь поколений рыцарских предков, дающих ему - по праву рождения - право на подобающее ему количество колбасы, замков, почета и власти?
Я не хочу быть несправедливым даже и к бюрократической деятельности: в общей экономике природы нужна и она. Однако, - чем ее меньше, тем лучше для всех остальных людей, не входящих в состав бюрократического аппарата. Имеет свои преимущества даже и она. Человек работает немного, спокойно, не торопись и не увлекаясь. Захлопывая свой конторский стол, он захлопывает в нем и все свои деловые заботы. Бессонных ночей тут нет. После двадцати пяти лет по мере возможности беспорочной деятельности, его ждет приличный чин, приличная пенсия и ничем не ограниченное количество ничем не омраченного свободного времени. Он не получит: ни орденов за героизм, ни миллионов за инициативу, ни нобелевской премии за служение миру или художественной литературе. И вот, в эту так плотно налаженную жизнь, врывается беспокойный элемент таланта, риска, предприимчивости, новизны - и плюет или пытается плевать на такие веками освященные вещи, как выслуга лет или заслуги предков, как партийный стаж или заслуги перед революцией; это с трудом выносит даже бюрократ "старого режима", бюрократ, твердо уверенный в своем праве выслуги лет. Так что же говорить о новорожденном бюрократе, который ни в чем не уверен, который ничего не знает и который распухает, как раковая опухоль, изо дня в день.
Всякий частный предприниматель норовит сократить число своих служащих - ибо он оплачивает их из своего кармана. Каждый бюрократ норовит увеличить число своих служащих, ибо оплачивает их не он и ибо чем шире его заведение, тем больше власть, почет, даже жалованье. Но социалистический бюрократ распухает и по другим причинам.
Социалистический бюрократ России во времена Ленина национализировал крупную промышленность. Программа компартии в те времена большего не требовала - но большее пришло само по себе, автоматически.
Крупная промышленность национализирована - но мелкая работает на капиталистических основаниях. Крупная промышленность, в которой матерые, закаленные в хозяйственных боях "капитаны индустрии" заменены людьми, закаленными во фракционных спорах, начинает хромать на все четыре ноги. Самый естественный ход мыслей подсказывает нужное решение: национализировать и мелкую промышленность, ибо она, ведомая капиталистической сволочью, саботирует, срывает план, идейно и хозяйственно срывает победоносное шествие социалистического сектора народного хозяйства - нужно и эту сволочь национализировать. Национализируют и ее.
Национализация крупной промышленности, сама по себе, еще ничего не означает. Ибо национализировать можно: а) для хозяйственных целей и б) для политических целей.
Царское правительство скупало железные дороги, чтобы понижением тарифов поднять индустриальный рост страны. Было ли это правильно или неправильно это уж другой вопрос. Советское правительство национализировало те же железные дороги, чтобы "ликвидировать капиталистов". Политика Николая Второго в общем не была социализмом. Политика Эттли - еще не является социализмом. Но если вы национализируете крупную промышленность для того, чтобы прекратить "эксплуатацию человека человеком", то, естественно, что на одной крупной промышленности вы остановиться не можете. Тогда "социализация", "национализация" и прочие формы бюрократизации народного хозяйства растут, как снежный ком. Эксплуатация человека человеком прекращается. Начинается эксплуатация человека бюрократом. Начинается разращение чудовищной бюрократической опухоли, пронизывающей весь народный организм. Социалистическая бюрократия достигает мыслимого предела - или идеала бюрократического распухания; схвачено все, конкуренции больше нет. Нет ни одной щели, которая была бы предоставлена свободной человеческой воле. Жизнь замкнута в план, и на страже плана стоят вооруженные архангелы, охраняющие врата социалистического рая: чтобы никто не сбежал.
Страх
Национал-социалистическая бюрократия Германии ввела в своей стране "арийские свидетельства". Наивная публицистика заграницы объяснила это "личным антисемитизмом Гитлера". Приблизительно такое же умное объяснение, как и то, которое объясняло "ликвидацию кулака, как класса" личными вирусами Сталина. Глубокомысленные передовые статьи европейских газет, возмущаясь участью миллиона евреев, отданных на растерзание социалистической бюрократии Германии, не заметили другой стороны этих свидетельств: стороны, обращенной к чисто немецкому населению. А была и эта сторона.
Мой добрый приятель, инженер И., имел в Берлине небольшое предприятие и, несмотря на русское происхождение, зарабатывал весьма недурно. У него было ателье по производству рекламных фильмов. Инженер И. звонит мне по телефону:
"Чтобы их всех чорт побрал: в Москве доставал липы, что мой папаша был бараном, а моя бабушка - коровой, а теперь что я достану?"
В Москве требовались удостоверения о том, что ваши родители не принадлежали к классу эксплуататоров человека человеком и в Москве всякий ваш приятель, имеющий доступ к каковой бы то ни было печати, охотно и быстро снабжал вас любым удостоверением на любую тему. Но здесь, в Берлине? В столице страны, прославленной своим Орднунг, да еще для русского эмигранта, который лишен был какой бы то ни было возможности написать в Москву и потребовать от правительства СССР официального удостоверения о том, что ни папы, ни мамы, ни дедушки, ни бабушки никакими евреями не были.
Эмигрантская практика уже имела несколько обходных путей. Во-первых, при Кенигсбергском университете оказался какой-то русский профессор генеалогии, который, якобы, вывез из России все шесть томов родословных книг русского дворянства и за очень скромную мзду давал соответствующие справки. Эти справки - опять же за скромную мзду - принимались соответствующими немецкими учреждениями, которые и выдавали окончательное арийское свидетельство. Тот факт, что русская эмиграция процентов по меньшей мере на девяносто дворянами не была и, следовательно, ни в каких родословных книгах фигурировать не имела никакой возможности, - немецкими властями отмечен не был. Предприятие почтенного генеалогического профессора получило на эмигрантском языке техническое название "жидомер" и снабжало справками всех - иногда даже и евреев. Инженеру И. получить такую справку не стоило бы ровно ничего - так, несколько сот марок.
Был и другой способ - несколько менее портативный. Нужно было найти трех свидетелей, которые бы клятвенно (eidenstaatlich) подтвердили арийскую безупречность ваших бабушек и дедушек. Русская эмиграция относилась к присяге с чрезвычайной щепетильностью - все-таки присяга. Но эта щепетильность не простиралась слишком далеко - можно было воспользоваться чужой присягой. Со дна берлинских улиц подбиралась четверть дюжины босяков, которые за несколько десятков марок и обязательную бутылку шнапса клялись и божились перед судом, что они лично знали ваших бабушек и дедушек и что те были стопроцентными арийцами. Суд с самыми серьезными лицами выслушивал этих оборванцев - и вы получали удостоверение. Были и другие способы. Но ни один из них не устраивал моего приятеля. Он выругался еще раз и положил трубку. Через некоторое время его вызвали в соответствующее учреждение. Соответствующему учреждению инженер И. сказал примерно то же самое, что и мне. Учреждение сказало, что оно разберет. Потом к И. пришел партийный дядя для проверки. Дядя намекнул, что за две тысячи марок можно восстановить непорочную генеалогию есаула И.. Есаул И., кажется, послал дядю в нехорошее место и пытался сослаться на европейскую культуру и прочее в этом роде культура не помогла. Дядя ушел. Через неделю И. стали отказывать его заказчики; фирма подозрительна. Заказчики не хотели иметь дело с подозрительной фирмой - их тоже могли объявить подозрительными. Теперь уже сам И. отправился отыскивать партийного дядю - и это обошлось ему не в две, а в пять тысяч марок, причем раньше дядя сам пошел к И., а теперь И. должен был околачиваться по передним и приемным. И, приняв взятку, партийный дядя поучительно сказал, чтобы это было в последний раз, что при дальнейшей строптивости и пять тысяч не помогут. Дальнейшей строптивости инженер И. кажется не проявлял. Он пришел ко мне на чисто политическую консультацию: неужели, в самом деле в германском Берлине то же самое, что в советской Москве?
