Игорь Морозов - Забавы вокруг печки. Русские народные традиции в играх

Можно из соломы кукол делать: взять пучок, пополам его согнуть и перевязать вверху, чтобы вроде головы получилось, а снизу ровно солому обрезать. Поставишь такую куклу на стол, постукиваешь рядом ладонью, она и пляшет. Но девочки не любят таких соломенных «обдерих» — их ни нарядить, ни посадить нельзя. Ими только малышню забавляют.

Ну а уж больше всего любят девочки стряпать да куколок своих потчевать. Дело кухонное тонкое, не только пироги, но и кашу хорошую впопыхах да спустя рукава не приготовить, так что когда начнет бабушка у печки хлопотать, девочки уж тут как тут. Во все глаза глядят, не пропустить бы чего важного. Бабушка с молитвой тесто вечером поставит, перекрестит и всем строго-настрого накажет не шуметь да друг с дружкой не ссориться, а то хлеб будет квелый. А станет хлебы в печь сажать, тут уж все ребятки поглазеть собираются, как богатырь в печь забрался, про которого в загадке говорят, что «били его, колотили его, во все чины производили, да и за стол посадили».

Пока у бабушки хлебы пекутся, она с теми, кто помладше хоровод заведет. Поставит малышей в круг, сама хлопает в ладоши да подпевает, а малышня-«челядёшка» хоровод водит:

Потом, чтобы робятенки «русского» сплясали, еще так запоет:

И опять эту припевку-коротушку заведет. А челядёшки пляшут, стараются, коленца всякие выкидывают, которые во время игрища во взрослой пляске видели. Баба Павла им тоже разные коленца показывает, а то, глядишь, и сама в пляс пойдет.

Но больше всего челядёшки «заиньку» любят. Пока все в кругу «заиньку» не представят, игру не кончат:

Кто «заинькой» в кругу ходит, все покажет — и ножкой топнет, и поскачет, а как споют «надевай», так он подойдет к кому-нибудь и сделает вид, что ему венок на голову надевает, в круг его выведет, а сам на его место станет.

Тем временем у бабушки хлебы поспеют, пора их из печи вынимать. Усадит она малышей подальше, чтобы не обожглись. Тем, кто в печку заглянуть норовит, пригрозит: «Не лизь, а то Вова укусит — вишь языком-то грозится!» Потом заслонку отодвинет и начнет вытаскивать хлебы один за другим — весь стол заставит. Под конец самый маленький хлебец из остатков теста вытащит — «оскрёбышек». Он у нее в уголок завалился. Все малыши «оскрёбышек» ждут не дождутся, просят наперебой: «Бабушка, бабушка, дай оскрёбушек!» Бабушка никого не обидит — всем даст по кусочку. Ребятенки едят, обжигаются, бабушку нахваливают.

Не успеют ребятушки свои кусочки дожевать, глядь, а к ним через порог гость с поклоном: «Хлеб да соль, крещёны», — говорит. «Хлеба исть, — ему бабушка в ответ, — поди-ко ты пожалуй, садись да хвастай». Ступил гость на середину, полушубок у него весь снегом облеплен, борода да брови заиндевели, даже на ресницах и то снежинки. Увидели такое чудище малые ребятушки, и ну от страха ревмя реветь. Даже оскрёбышки свои из рук повыронили. А гость шапку снял, к иконам лицом оборотился, перекрестился да поклон отвесил. Потом кусочки те с пола поднял, да и говорит: «Грешно, ребятушки, Божий дар на пол ронять. Надо нам теперь у хлебушка грех-то свой замолить». Поцеловал те ос-крёбушки, да перекрестил и опять ребятушкам роздал. «Ешьте, да на пол не ронйте, мышей не кормите».

Хлебушко и впрямь в каждом доме глава. Он на столе всегда стоит. А у кого на столе хлеба нет, тот последний на свете человек. Гость шубу-то снял, за стол уселся, да у детушек спрашивает: «Ну вкусный ваш хлебушко?» Ребятишки головами кивают, соглашаются — вкусный, дескать. «А знаете, как люди говорят: хлеб-то мы едим собачий да кошачий. Да. Вот было в стародавние времена, когда только Бог людей сотворил да на землю пустил, дал он им хлеба с колосьями до самого корня. Как пойдут жать, так что ни горсть, то сноп, а в три снопа — уж и копна готова. Было у людей хлеба полны закрома и не знали тогда по всей земле ни нищих, ни голодных. Да таков уж человек, что ничем ему не угодишь. Как пойдут бабы жать, и ну на свою долю жаловаться: больно, дескать, колосья большие и рукой-то взять не за что, все руки, мол, искололи, да все плечи иструдили, слишком уж тяжелы колосья-те. Вот одна баба жала-жала, да ость в палец загнала, разлютовалась да раскричалась: «Чтоб тебя нецистой побрав! Собацье симя, кошацья еда!»

Услыхал Господь Бог хулу такую, разгневался. «Ну, — говорит, — коли вам этот колос велик, оставлю я в нем по три зернышка». Как сказал, так и сделал. И пошел тут на земле мор и голод. Опустели деревни да села, стали поля сорною травой порастать. Как ни просили люди, как ни молили Господа Бога то прегрешенье им простить, не было им прощенья. И совсем уж было людям конец пришел, да взмолились тут собака с кошкой, стали выть да мяучить, стали Бога умолять хоть на их долю хлеба оставить. Пожалел их Господь Бог, да и сбросил вниз колосок. От него новые хлеба и возросли. Вот так-то с тех пор мы и едим кошачью да собачью долю».

За печкой, в голбце [3] «суседко» живет. Он в доме главный хозяин; когда в новый дом переселяются, его тоже с собой зовут: «Суседушко-доброходушко, иди к нам жить, добро копить!» Если суседке в доме понравится, у хозяев и скотинка хорошо вестись будет, и добро-богатство не будет переводиться.

Самого суседку мало кто видел, да немало про него всякого сказывают. Сам он маленький, мохнатый, весь шерстью оброс, а на голове у него, дескать, горшок наброшен. Коли выпадет счастье и суседко тебе на глаза покажется, батожком его колони, из него денежки-то и посыплются. Ну да никому того чуда видеть не приходилось

Когда в доме мир да лад, суседушка тоже этому радуется. Правду сказать, он частенько и без того позабавиться любит. Только все спать улягутся, он на поставец-то скакнет и ну посудой брякать, да по углам шебуршать. Иной раз никому до утра спать не даст. А то так расшалится, что горшки на пол побросает да по черепкам плясать-скакать начнет, на гребне играет да песни поет Услышат хозяева такое веселье: «Ну, — говорят, — домохазушка пляшет, значит свадьбу скоро будем ладить».

Бывает, что ночью ляжет он к кому-то на грудь и гладит его своей лапой мохнатой да мяконькой, это к добру да к бо-гачеству, значит. А не погладит, спрашивают: «К добру ли к худу?» Коли к добру, так промолчит, а нет — так: «К ху-у-ду», — шепчет. Кого невзлюбит суседушка, тех щекочет да щиплет, на пол с полатей или с печки сталкивает, покоя не дает.

Как только бабушка выйдет куда на часок и челядь одна в доме останется, про суседку уж непременно кто-нибудь вспомнит: «Давайте-ко суседку вызывать!» Всем хоть и боязно, а посмотреть на суседку-то хочется. Посыплют пеплом дорожку от голбца к двери избы, окна завесят материнскими юбками да сарафанами, так, что станет в избе как среди ночи темным-темно, хоть глаз выколи. Сами рассядутся по лавкам, друг к дружке прижмутся и дух затаят. Потом начнут зазывать: «Суседушко-батюшко, выйди на Русь!» Ждут-пождут, ничего не видать. Тогда, кто посмелее, скажет: «Суседушко-батюшко, вынь огонек!» Скажет — и затаится. Тут уж совсем боязно станет. Все на печку глядят, ждут, когда суседко огонек покажет. Долго молча сидят, не шелохнутся, пока кому-либо глаза суседкины не покажутся. Он с лавки соскочит и ну кричать «Вон, вон, огоньки!» Челядёшки все в крик да кубарем из избы прочь! Самый маленький Николка на пороге запнулся и ну караул кричать. Назад глянул — а из-под печки что-то страшное черным шаром к нему катится. Жуть да и только! Через порог переполз, с крыльца скатился, на солнышко выбрался, смотрит, а все друзья-товарищи на него глядя хохочут, скачут, да дразнилку обидную кричат: