Гитлер не ограничился словами. Следуя примеру Муссолини, 27 января 1923 года в первый раз попытался захватить власть. Использовал для этого пять тысяч штурмовиков, собравшихся в Мюнхене на свой партийный съезд. Однако власти предотвратили путч весьма просто — запретили собрания нацистов под открытым небом, угрожая в противном случае применить силу. Поступили столь решительно только потому, что опасались не столько нацистов, сколько звучавших всё громче и громче требований провозгласить независимость Баварии и восстановить монархию Виттельсбахов.
Между тем протесты в Германии всё ширились. 29 января на 8-м съезде германской компартии Клара Цеткин призвала последовать русскому примеру — взять власть в свои руки. Сделать наконец-то, что не удалось в 1919 году, — провозглашением советской власти в Мюнхене, Бремене, Брауншвейге, Куксхафене; в 1921 -созданием Рейнской Красной армии. Но коммунисты, осознавая свою — временную, как они полагали, — слабость, вынуждены были ограничиться более простым, чисто конституционным решением. Включили своего представителя в правительство Саксонии, образованное 21 марта левым социал-демократом Цайгером. В Рейнской же зоне подстрекаемые из Парижа консерваторы стали всё громче поговаривать, как и в начала 1919 года, о создании независимой Рейнской республики.
Столь же драматические события происходили и на крайнем востоке Германии, в Мемельской (ныне Клайпедской) области. Ее в отличие от северного Шлезвига, Верхней Силезии, Эйпинского и Мальмедийского округов, Эльзаса и Лотарингии, Данцига не отторгли Версальским договором. Ввели туда небольшой французский гарнизон и создали международную администрацию под королем Верховного совета Антанты. Правда, так и не определили окончательный статус области, отсрочили решение такого вопроса на неопределённое будущее.
Сложившейся ситуацией поспешили воспользоваться в Каунасе, временной столице Литвы, не пожелавшей смириться с захватом польскими легионерами Виленского края. Спровоцировали в окрестностях Мемеля восстание проживавших в области с давних времён литовцев, возглавленное Будрисом. Начавшие борьбу 12 января 1923 года повстанцы захватили Мемель уже три дня спустя, легко сломив сопротивление французских солдат. Сразу же создали правительство, председателем которого назначили Симонайтиса, а то, в свою очередь, собрало «уполномоченных». Разумеется, лишь литовцев, которые и провозгласили 21 января присоединение к Литве. Озабоченный другими, более важными проблемами, Верховный совет Антанты не стал вмешиваться в судьбу Мемеля.
Столь же неутешительными оказались и экономические итоги ушедшего года. Генуэзская конференция, созванная 10 апреля 1922 года, так и не решила намеченные задачи. Не только не достигла далеко не главной цели — восстановления торговых отношений с Советской Россией, но и наиважнейшей для победителей — установления точных объёмов и сроков выплаты Германией репараций. Ещё одна такого же рода конференция, Гаагская, заседавшая с 15 июня по 19 июля 1922 года, призванная разрешить хотя бы русский вопрос, также не добилась успеха. По сути, так и не приняв никаких решений.
Глубокий пессимизм, охвативший континент, сделал весьма популярным вышедший в том же году первым, но далеко не последним изданием, двухтомный труд дотоле никому не известного Освальда Шпенглера «Закат Европы». В нём бывший преподаватель одной из гамбургских гимназий, в одночасье превратившийся в самого модного философа и властителя дум европейской интеллигенции, высказал весьма неутешительные прогнозы. Проанализировав историю всех культур, когда-либо существовавших на Земле, он пришёл к парадоксальному выводу: европейская оказалась ещё в середине минувшего века в своей завершающейся стадии, характеризуемой неоправданным техницизмом, милитаризмом и полновластием бюрократии. Теперь же, после окончания мировой войны, европейцев ожидала какая-то новая, пока неведомая культура, уже ничем не связанная с той, которая просуществовала более тысячи лет, на которой человечество воспитывалось, которой жило. Надвигалось, по мнению Шпенглера, новое нашествие варваров и полное одичание.
Наступивший 1923 год не принёс оптимизма и в Москву.
Уже 1 января генеральному секретарю Центрального комитета (ЦК) Российской коммунистической партии (РКП) Сталину пришлось подготовить донельзя горькую по содержанию записку для членов Политбюро (ПБ). Не вселяющую надежд на лучшее. Хотя и не об экономике в целом, не о промышленности, печальное положение которой достаточно часто отмечали центральные газеты. Всего лишь о сельском хозяйстве. Точнее — о крестьянстве, ради которого и был затеян НЭП (новая экономическая политика).
Адресуясь ко всем членам ПБ, Сталин писал: «Закрытые письма секретарей губкомов и беседы с делегатами съезда Советов (Первого Всесоюзного, прошедшего в конце минувшего, 1922-го, года. — Ю.Ж.) убедили меня в том, что среди крестьян нарастает серьёзное недовольство на почве множественности денежных налогов. Многочисленность денежных налогов, неопределённость разрядов налогов и неуверенность в том, что по отбытии налоговых обязанностей не будут взиматься новые, непредвиденные налоги, убивают в глазах крестьянина всякую возможность правильно рассчитывать свой бюджет, опрокидывает хозяйственный план крестьянина, нервирует крестьян и усиливает среди них недовольство.
Недовольство на почве множественности налогов осложнилось в неземледельческих губерниях центральной России непомерной тяжестью налогового бремени за истекший хозяйственный год (с 1 октября по 30 сентября. — Ю.Ж.) и возникшим в связи с этим требованием крестьян этих губерний заменить продналог денежным налогом».
Далее Сталин напомнил, что ещё 2 и 9 ноября минувшего года ПБ поручило наркомам финансов — Г.Я. Сокольникову и продовольствия — Н.П. Брюханову выработать предложения о возможности хотя бы частичной замены продовольственного, натурального налога на денежный, но так и не получило никаких конкретных предложений с их стороны.
«Необходимо, — продолжал Сталин, — поручить т. Сокольникову или специальной комиссии разработать вопрос об унификации денежных налогов в духе замены нынешних бесчисленных налогов одним или двумя основными налогами. При этом условии мы могли бы на протяжении двух месяцев, остающихся до съезда партии, подготовить соответствующее решение и, объединив оба вопроса (о частичной замене продналога и об унификации денежных налогов) в один общий вопрос о налогах, сделать его гвоздём порядка дня съезда партии. Это улучшило бы настроение среди крестьян, подняло бы доходы государства и значительно облегчило бы работу наших налоговых аппаратов. Без этого, я боюсь, можем нарваться на серьезные политические осложнения»{2}.
Что же конкретно имел в виду Сталин, что его так сильно беспокоило? Та самая до предела запутанная система налогообложения, которая и пришла на смену продразвёрстке.
Введённый НЭПом продналог, как и в годы «военного коммунизма», всё ещё взимался в натуральной форме. Зерном, мясом, домашней птицей, картофелем, другими техническими культурами, Ведь так было удобно Наркомату продовольствия — для снабжения городов. Наркомату внешней торговли — экспортировавшему хлеб, в основном в Германию.
Помимо продналога имелся и подворный, чисто денежный. Мало того, существовал ещё один — трудгужевой. Установленный царским правительством с началом мировой войны и сохранённый практически в неприкосновенности. Выражавшийся в обязанности всего трудоспособного населения деревни — мужчин от 18 до 50 лет, женщин от 18 до 40 лет — шесть дней в году на своём транспорте (телегах!) и своих лошадях заниматься перевозкой по грунтовым дорогам всевозможных грузов по разнарядкам Наркомата путей сообщения. Правда, данную повинность при возможности можно было заменить денежными выплатами.
И всё же не эти три налога беспокоили крестьян. Вызывали недовольство иные, местные. Устанавливаемые волостными советами незаконно, произвольно, по собственному усмотрению. Охватывающие всё, что ни делал крестьянин. Платить нужно было за регистрацию брака, развода, рождения ребёнка. На содержание сельской больницы и почтово-телеграфной конторы, хотя те и находились на бюджетах наркоматов здравоохранения, почт и телеграфов. Зачастую оплачивать приходилось право посетить рынок, езду на тройке во время масленицы, мельницу, крупорушку, кузницу, пасеку… И никто не знал, когда и надолго ли установят местные власти такие налоги. Те самые, множественные.
Как три государственных налога, так и доходящие в некоторых губерниях до 35 местных, по сути, являлись пережитками не столько «военного коммунизма», сколько дикого феодализма, оставшегося в наследие от эпохи крепостного права. Мало того, усугубляло путаницу существование шести разрядов налогов как для натуральной, так и для денежной формы. Соответствовавших шести группам, к которым согласно доходам ежегодно приписывали крестьян. От самых богатых, кулаков — и нёсших основное бремя, до бедняков — безлошадных, освобождавшихся от всех налогов.
