Робкий вопрос – куда? – остался без ответа. На другой, мучивший всех, – а семьи? – последовало: необходимые указания будут даны. С тупым безразличием все разошлись укладываться. Молчаливые, согбенные фигуры зэков пихают внезапно ставший абсолютно ненужным скарб в мешки. Наверное, так же собирается человек, которому объявили вышку[38].
В 22.30 за нами заходят попки, мы бросаем прощальный взгляд на свою спальню, где все-таки прошло два года жизни, и с мешочками и чемоданами трогаемся по парадной мраморной лестнице в новый этап своей жизни. Чем-то он кончится?
Не весело, но все-таки любопытно присутствовать при эвакуации на восток эшелонов с основной ценностью страны, мозгом её технической мысли! Темно, нигде ни огонька, у ворот автобусы, суетится охрана. Нас выстраивают, считают по головам, при свете фонарика проверяют по спискам, опять проверяют головы, и мы трогаемся. Открываются ворота, и здание ЦКБ растворяется во мраке. Вернемся ли мы к тебе, в качестве кого, свободными или зэками, будет ли это наш город, или в нем будут оккупанты?
Товарная станция Казанской дороги, эшелон, теплушки с зарешеченными окнами, солдаты войск НКВД с винтовками – куда: в Магадан, на Колыму, в Востсиблаг или другой ЛАГ, в качестве кого – строителей грозных машин или падла?
По ночному небу шарят лучи прожекторов, охрана говорит вполголоса, мрачная торжественность словно перед началом службы в гигантском храме вроде Исаакия или Христа Спасителя. Стоим гуськом у вагона. Подходит конвой, дверь с лязгом распахивают, и трое попок, пересчитывая по головам, сверяя со списком, впускают нас в вагон. Вновь лязгает дверь, слышен грохот замочной скобы и «сезам» закрылся. Тишина, никто ни слова.
Покатав нас туда-сюда – эшелон часа в три ночи трогается. Колеса постукивают на стыках, дорога «в никуда» началась.
Светает, мы сидим на тех местах, куда опустились при погрузке – бледные тени «крупнейших специалистов». В сумрачном свете раннего утра сквозь решетку один из зэков прочел название станции «Куровская».
– Куда же мы едем? – спрашивает он.
– На восток, джентльмены, на восток, – отвечает наш штурман Г. С. Френкель.
Часов в 10 поезд останавливается, открывают дверь и подают ведро воды для умывания, чайник с чаем и ящик, в котором 18 паек черного хлеба и 36 кусков сахара. Двое под конвоем несут и выливают парашу. Все! Дверь закрыта, информации не получено.
В лючке, с верхних нар, видно – рядом эшелон с детьми. Потом мы узнали: из Мурманска, прямо из-под бомб, несчастных собрали в вагоны и – на восток. Маленькие испуганные мордочки с недоверием смотрят вокруг.
Пекло, на небе ни облачка, мы стоим, вагон накаляется, спутники раздеваются и ропщут. Пришлось рассказывать, как ехал в лагерь: в таком же вагоне – 48 человек, в основном, уголовники, ведро воды утром, ведро вечером, а температура +30°, рассказывать, как умер тогда один и как двое суток у нас его не брали – «сдать некуда», сказал охранник. Приумолкли, вероятно, подумалось: а быть может, и нам так придется.
Движемся медленно, на вторые сутки к вечеру проехали Волгу. Незнание, куда нас везут и что с нашими семьями, угнетает, никто не разговаривает, молча лежат с закрытыми глазами, так легче.
На одной из остановок, когда нам из воинского пункта питания принесли в ведрах щи и кашу, к вагону подошел Балашов. Его забросали вопросами, но на основные ответов опять не последовало. Его глупая физиономия оставалась непроницаемо глупой. Важно одно, если они едут с нами, следовательно, это не эшелон с заключенными, а эшелон ЦКБ, а это уже значит очень много.
Днем следующих суток рядом встал эшелон платформ с грузами, закрытыми брезентом, и часовыми. Мы быстро распознали контуры 103-В, 102-й. Значит, и завод с нами. Настроение начало медленно улучшаться. Это были объективные свидетельства.
Ночью где-то около Свердловска мы оказались соседями с эшелоном наших вольняг. Они тоже в теплушках, вся разница в стерегущем нас конвое. Стоя рядом, мы переговаривались, пока один из эшелонов не тронулся. Они с семьями, но куда едут – не знают, о положении на фронте они тоже не ведают ничего. Не правда ли – «странная война»? Правительство, забыв недавние «шапкозакидательские» декларации, забыло и о том, что 150 000 000 его подданных все же желают знать, что происходит. Вот так, изредка встречаясь на полустанках, мчатся два потока граждан, один, одетый в зеленое обмундирование, – на запад, другой, полураздетый, – на восток, и оба, как бедные дети из Мурманска, не знают и не понимают ничего!
За Уралом пошли степи, жара становится труднопереносимой, заболел Г. С. Френкель, на остановке колотим в дверь и требуем врача. На следующей остановке распахивается дверь и в вагоне появляется наш бутырский лекарь. По инструкции в вагон с заключенными он один входить не может, и часовой подсаживает за ним попку, тоже из наших. Но паровоз свистит, охранник захлопывает дверь, и оба остаются в вагоне. Жорж лежит на верхних нарах, поднимая туда лекаря, я успеваю шепнуть ему: «Георгий Семенович, выведайте, куда?» Фельдшер выслушивает, достает из сумки лекарства, встревоженный попка сидит внизу среди нас.
Когда они вылезли, мы набросились на Г. С. Френкеля – ну что? Похожий на Мефистофеля, бледный, с черной прядью волос, прилипшей ко лбу, завернутый в простыню, он выпростал руку, поднял палец к крыше и молвил: «Не надо оваций! В Омск! А больше этот кретин ничего, вы понимаете, ничего не знает!»
В Омск, так в Омск – тоже неплохо, но тут мы вспомнили: ведь в Омске ни одного авиазавода нет, и тут же решили – врал, подлец!
Через 10 дней, прогрохотав по мосту через Иртыш, мы остановились на станции Омск. К вечеру прибыли машины, они оказались грузовиками. Здесь провинциальные нравы, нас сажают на пол, по углам попки – ив путь. Озираемся с любопытством: провинциальный одноэтажный город, окна освещены, затемнения нет. Дороги ужасные, машины подскакивают нещадно. Зады наши отбиты как следует. Покрутив по улицам, подъезжаем к двухэтажному деревянному дому, похожему на школу, въезжаем во двор. Прибыли. Оглядываемся – вокруг обычный забор, в углу – общая уборная человек на пять, около дома – рукомойник на 10 сосков. Решеток на окнах нет. Попки отсчитывают по десять голов, разводят по комнатам. Их несколько, в каждой почти вплотную друг к дружке стоят десять солдатских коек, в углу – тумбочка, под потолком – тусклая лампочка. Двери в коридор, который пронизывает здание насквозь: в его средней части лестница. Дверь, выходящая на улицу, забита, единственный выход – во двор. Так вот она, наша новая шарага, – это вам не Москва.
Идем в разведку по соседним комнатам. Выясняется, что в этом доме размещены все, работающие над 103-В и оставшиеся неосвобожденными петляковцы. Остальных увезли куда-то в другое место. Спросить не у кого. Балашова с Крючковым нет, а попки молчат. Они задурены до такой степени, что на вопрос – это что, Омск? – один ответил: не знаю.
Мы голодны и просим ужин. Старший попка извиняется – не приготовлен, просим ложиться спать. Делать нечего, утро вечера мудренее, и мы ложимся. В окно слышно, как у соседей в доме играют григовского Пер Гюнта, под него мы и засыпаем.
Утром, грязные, обросшие, начинаем обживаться. Умывальник и уборная во дворе, дежурный попка сидит на лестнице у двери, второй – у калитки забора. Часам к 10-ти зовут в столовую. Теснота адская, но все же кормят, – правда, кашей, чаем и серым хлебом. От безделья слоняемся по двору, из соседнего дома на нас с любопытством пялят глаза. Неугомонные ребятишки подтягиваются на руках, и их любопытные мордашки появляются над забором то тут, то там. Бедный попка не знает, гонять их или нет. Да, видимо, весь московский рокамболь с бдительной охраной государственных преступников придется упростить.
К 12-ти прибывают Балашов с Крючковым, нас собирают в столовую и мы получаем информацию. Итак: «Вы в Омске. Здесь мы будем работать и строить серию 103-В. Подробности узнаете завтра, а сегодня запланирована баня. Кормить вас будут пока здесь, выход за забор не разрешается». Вот, собственно, и все.
Петляковцы интересуются, что будут делать они. «Вливаетесь в КБ 103 и будете работать над 103-В». Затем руководство нас покидает.
В баню идем комнатами, то есть по 10 человек с попкой. Баня далеко, он сажает нас в трамвай, покупает билеты и мы трясемся в толпе омичей, общаемся со «свободой». Арестантская жизнь оборачивается настоящим балаганом. В бане моемся все одиннадцать человек, вместе с попкой. Не знаем, за кого нас принимают, но когда он покупает 11 билетов, это вызывает любопытство. Впрочем, раздевшись, мы все одинаковы, и разобрать в наполненной паром бане, кто преступник, кто охранник, затруднительно… Блаженные от мытья и чистоты, таким же манером возвращаемся в шарагу.
На третий день подобной курортной жизни появляется Н. И. Базенков, от которого мы узнаем: никакого авиазавода в Омске нет! Нам отведены недостроенный автосборочный завод и завод тракторных прицепов. На их базе мы должны организовать новый завод 166 и в декабре (!!!) начать выпуск самолетов. Сюда эвакуируются наш 156-й завод, завод 23 из Ленинграда, строивший У-2, и Киевский ремонтный завод No 43.
