В своем исследовании А.А. Зимин впервые открыл или хотя бы уточнил целый ряд существенных исторических фактов, и, несмотря на столь характерные для книг того времени дикие подчас идеологические догмы и шоры, перед внимательными читателями являлись громадность, мощь, многосторонность подвига святого. Становилось ясно, какая веками продолжавшая свое действие духовная воля воплотилась в истинно богатырском облике основанного им монастыря – облике, вполне постигаемом даже и ныне, хотя обитель все еще нуждается в капитальной реставрации, – начиная с восстановления взорванной в 1941-м году семидесятипятиметровой колокольни.
…В Нило-Сорскую пустынь судьба впервые привела намного позже, в 1970-х годах. Приплыв из Вологды через Кубенское озеро – мимо скорбных и все же светящихся руин уничтоженного в 1930-х годах Спасо-Каменного монастыря – к пристани города Кириллова, мы располагали всего несколькими часами стоянки теплохода, и тут выяснилось, что никакого транспорта до текущей в восемнадцати километрах отсюда малой реки с двойным прозваньем Сора-Сорка не имеется.
А между тем соприкосновение с точкой земли, где возникло это словно пронизанное святостью имя «Нил Сорский», было главной целью предпринятого тогда путешествия…
Пришлось обратиться к местному начальству, и, как оказалось, «решить проблему» мог только «первый» в городке человек, который, к нашей удаче, знал – или, может быть, сделал вид, что знает, – мои литературные опыты и выразил готовность помочь. Но, осведомясь о месте, куда нужно доставить путешественников, он с удивлением вопросил: «Так ведь там же у нас только дурдом?» Что тут следовало сказать? Для большей понятности ответ был таков: «Представьте себе, пятьсот лет назад там постоянно жил один из членов тогдашнего… Политбюро». И это нелепое и, не исключено, в чем-то кощунственное «разъяснение» подействовало: вскоре милицейский «газик» (ничего иного не нашлось) уже мчал нас по давно затравяневшей лесной дороге.
На арке ворот, ведущих в обветшалый монастырек, действительно красовалась надпись «Психоневрологический диспансер», и идти туда не захотелось; к тому же было хорошо известно, что эти – пусть и скромные – каменные стены никак не соответствовали духу Нилова скита и появились здесь только в XIX веке (согласно преданию, когда Иван Грозный решил воздвигнуть здесь каменный храм, преподобный явился ему во сне и запретил строительство). Мы предпочли просто помолчать в первозданной тишине этой и в самом деле пустыни безмолвия, постоять на берегу проточного пруда, выкопанного первоначально самим преподобным.
А между тем из монастырских ворот появился человек с ведром в руке. Он шел и смотрел на нас, но явно сквозь нас. И мелькнула мысль: некогда здесь обитали люди не от мира сего, и ныне – также, хотя те были выше сего мира, а нынешние, вероятно, ниже… Что-то таилось в этой смутно осознаваемой перекличке. А водонос, по-прежнему глядя в ничто, наполнил ведро и пошел обратно.
Тогда и мы, повинуясь какому-то зову, опустились на колена и ладонями черпнули воду из Нилова пруда. И глоток ее вызвал не испытанный дотоле трепет – будто и впрямь соприкоснулись мы с излученной здесь когда-то и уже неиссякаемой духовной энергией, которая в те времена без труда (и без всяких «средств информации») достигала расположенных за полтыщи верст отсюда Москвы и Новгорода, о чем свидетельствуют тогдашние события…
Значение преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сорского в истории Русской Церкви и в истории Руси в ее целом поистине неоценимо. И это значение более или менее общепризнано. Почти в каждом научном и публицистическом сочинении, касающемся переломной и, безусловно, великой эпохи конца XV – начала XVI веков, с необходимостью заходит речь об этих деятелях Церкви.
Но – прискорбное «но»! – едва ли не преобладают или даже господствуют неверные, нередко грубо искажающие реальность представления об этих подвижниках, притом представления о преподобном Иосифе Волоцком имеют чаще всего «очерняющий» или даже заведомо клеветнический характер.
Удивляться вообще-то нечему – достаточно вспомнить, что сравнительно недавно господствовало также восходящее к «либеральной традиции» XIX века стремление внедрить в души ложный «зловещий» образ Достоевского. Правда, это было легче преодолеть, ибо творения Достоевского гораздо более доступны, и сам он отделен от нас не столь долгим временем. Сквозь полутысячелетие разглядеть истину несравненно труднее.
В глубине сознания или, вернее, в своего рода полуосознанной исторической памяти (которая в той или иной степени присутствует в каждом человеке) преподобные Иосиф Волоцкий и Нил Сорский издавна представали для меня как идущие по своим особенным путям, но идущие все же к единой цели, – ни в коей мере не отрицая, а дополняя, обогащая друг друга. Однако к концу 1970-х годов встала задача доказать это, и пришлось обратиться к длительному и сложному изучению источников и историографии; некоторые результаты этого изучения и излагаются далее.
* * *
На состоявшейся в 1987 году Международной церковной научной конференции «Богословие и духовность» митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим совершенно справедливо сказал:
«С середины прошлого века и до наших дней преподобным Иосифу Волоцкому и Нилу Сорскому посвящено очень много работ. К сожалению, в большинстве из них… доминирует тенденциозная традиция либеральной историографии прошлого века, приверженцы которой настойчиво пытались представить преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сорского вождями двух противоборствующих направлений… Наступила пора демифологизировать схему либеральной историографии, почти заслонившую от нас живые лики святых».[53]
Это, повторяю, совершенно справедливые суждения, и стоит только оговорить, что в ряде новейших трудов наших историков, созданных в 1950 – 1980-х годах, все же проступают (хотя такое утверждение может показаться неоправданным и противоречит «общепринятому» мнению) «живые лики святых», и проступают они даже не потому, что работы историков, о которых идет речь, лишены «тенденциозности» (это не так!), но потому, что в них в той или иной мере выразилось стремление досконально изучить реальные события и взаимоотношения далеких времен.
Это относится и к работам уже упомянутого А.А. Зимина, и – правда, в различной степени – к книгам и статьям таких исследователей, как Ю.В. Анхимюк, Ю.К. Бегунов, Н.К. Голейзовский, Р.П. Дмитриева, Н.А. Казакова, В.М. Кириллин, Я.С. Лурье, А.И. Плигузов, Г.В. Попов, Г.М. Прохоров, Н.В. Синицына, Р.Г. Скрынников (в дальнейшем многие из этих работ будут цитироваться).
Даже в тех случаях, когда «тенденциозность» вполне очевидна, объективно воссозданные исторические факты в сущности опровергают ее, делают ее бессильной. И как ни странно такое суждение на первый взгляд, иные сочинения эмигрантских авторов, писавших о русской Церкви, с этой точки зрения уступают работам, изданным в СССР. Например, в 1949 году в Париже, а в 1993-м в Москве появилась книга эмигранта Петра Иванова (1876–1956) с многозначительным заглавием «Тайна святых. Введение в Апокалипсис», где речь шла и о преподобных Иосифе и Ниле. Анонимное предисловие к ее московскому изданию начинается такой фразой: «Перед нами удивительная, уникальная книга», и книга в самом деле удивительна и уникальна с той точки зрения, что в ней донельзя искажены многие исторические факты, и в результате преподобный Иосиф Волоцкий объявлен ни много ни мало «лжесвятым», который-де сумел «провести свои антихристовы идеи внутрь церкви Христовой».[54]
Кстати сказать, автор предисловия, по-видимому, понимал, что не так уж все ладно в представляемой им книге, и сразу вслед за цитированной своей фразой счел необходимым отметить: «Это не значит, что нужно соглашаться со всем, что в ней (книге. – В.К.) написано. Мы встречаем утверждения по меньшей мере сомнительные». Но дело здесь даже не в «утверждениях», а в незнании или же извращении исторической реальности. И нельзя не видеть, что ряд работ, изданных в СССР, отличается в лучшую сторону от подобных – принадлежащих, увы, вроде бы правоверно христианским авторам – сочинений.
Характерно, что в своем труде «Очерки по истории Русской Церкви» существенно отличающийся от многих своих собратьев эмигрант А.В. Карташев с сочувствием ссылался на ряд работ, созданных, по его выражению, «в подсоветской науке, чуждой старым предубеждениям» и основывающейся на «документальности»,[55] – в частности, имелись в виду работы о преподобном Иосифе Волоцком. Правда, правильнее было бы сказать не столько о «чуждости» этой самой «подсоветской науки» прежним «предубеждениям», сколько о настойчивом стремлении новейших историков России иметь дело с достоверными документами, а не с разного рода субъективными домыслами.
