Советские историки раздули действия одной из бандитских шаек, возглавляемой неким Хлопко Косолапым, до размеров большого крестьянского восстания. Как писал Р. Г. Скрынников: «Источники официального происхождения старались дискредитировать выступления низов, называя из „разбойными“. На самом деле в России назревала крестьянская война. Царь Борис поручил борьбу с повстанцами окольничему Ивану Бутурлину, одному из лучших воевод периода Ливонской войны. Как глава Разбойного приказа Бутурлин посылал дворянские отряды против „разбоев“ в Коломну, Волоколамск, Можайск, Вязьму, Медынь, Ржев, Белую и другие уезды. Охваченные восстанием территории окружали Москву со всех сторон. Наконец „разбои“ появились в непосредственной близости от столицы.
С мая 1603 года москвичи стали свидетелями военных приготовлений неслыханных масштабов. Можно было подумать, что городу вновь угрожают татары. Борис разбил столицу на множество секторов и поручил их оборону пяти боярам и семи окольничим. Осенью окольничий Иван Басманов, охранявший порядок на Арбате, „в деревянном городе“, выступил в поход против „разбоев“. Воеводы прочих секторов оставались на месте. Власти опасались, очевидно, не столько повстанцев, сколько волнений в столице. В бою с правительственными войсками „разбои“ проявили много упорства и смелости. Воевода Басманов погиб. Но мятежники понесли поражение, их вождь Хлопко был взят в плен и повешен».[24]
На самом же деле Хлопко был обыкновенным разбойником, а шайка его была невелика. Проблемой же стало большое число шаек. Боролись с ними не московские рати, а местные дворяне и стрельцы. Для этого создавались специальные мобильные отряды, в которые входили конные дворяне и боевые холопы, а также стрельцы, посаженные на телеги, реквизированные у местных крестьян.
В России во время обычных крестьянских восстаний, как при Стеньке Разине и Емельке Пугачеве, так и в 1902-1907 годах, крестьяне первым делом начинали громить помещичьи усадьбы и делить дворянское добро. Соответственно, каратели приходили в села и начинали там вести суд и расправу. Борьба же с разбоями в 1602—1604 годах велась, в основном, вдоль больших дорог. Крестьяне же страдали от разбойников не меньше, чем помещики. В приходных книгах Новодевичьего монастыря сохранился перечень жалоб крестьян из Оболенских сел летом 1604 года. Крестьяне жаловались, что у них был «хлебный недород по три года», что много людей в их селах умерло, жены и дети их нищенствовали, а многие из крестьян «сошли кормитца в украинные города, а дворы тех крестьян пусты, а которые крестьяне остались, и те от разбойников разорены, а иные в разбойных вытех по язычным молкам на правеже замучены».
К 1605 году число разбоев явно пошло на убыль. Однако голод, мор и разбои нанесли экономике страны огромный вред. Царю Борису не удалось выполнить обещания и улучшить жизнь людей. Наоборот, жизненный уровень понизился, а в обществе возникла напряженность. Противники Годунова распускали дичайшие слухи и винили во всех бедах России царя.
В начале 1604 года в Кракове появился самозванец, выдавший себя за сына Ивана Грозного Дмитрия. Он утверждал, что вместо царевича был зарезан другой мальчик, а его спрятали неизвестные люди.
Слухи о появлении в Польше царевича Дмитрия проникали в Московское государство не только из Польши, но и через Ливонию, от малороссийских и донских казаков. Первое официальное объявление, данное московскими властями, гласило, что царь, узнав о самозванце, приказал выяснить его личность, и оказалось, что это был чернец Чудова монастыря Григорий, в миру Юрий Богданович Отрепьев. Путая монашеское имя и мирскую фамилию (прозвище), историки называют его Григорием Отрепьевым.
По официальной версии дьякон Григорий, служивший у патриарха, впал в ересь. Патриарх Иов велел отослать его обратно в Чудов монастырь и предать церковному суду. Суд постановил сослать Григория на Белое озеро в Кирилло-Белозерский монастырь. Отправить Григория «в места не столь отдаленные» было поручено дьяку Смирному-Васильеву. Но дьяк Семейка Ефимьев, приходившийся свояком Григорию, уговорил Смирного-Васильева отложить дело «в долгий ящик». Хитрый Гришка тем временем утек за рубеж.
Царь Борис велел вызвать дьяка Смирного-Васильева и спросил, где монах Григорий, но тот «аки мертв перед ним стояша и ничего не мог отвещати». Царь Борис хоть и был разгневан, но поступил довольно умно. Суд над дьяком из-за какого-то беглого монаха давал повод к слухам о спасенном царевиче. Поэтому царь решил провести ревизию — на свою беду дьяк ведал казенными деньгами. Ревизия выявила, что Смирной-Васильев здорово проворовался. За такое дело выводят на правеж и бьют палками. Так вот дьяка вздули так, что тот отдал Богу душу.
Но в остальных мероприятиях против самозванца московские власти действовали крайне бестолково. Царь Борис срочно приказал привезти из монастыря мать царевича Дмитрия инокиню Марфу, в миру Марию Нагую. Марфу поместили в московский Новодевичий монастырь. По одним сведениям, царь Борис и патриарх Иов ездили туда сами на допрос Марфы. Другие источники утверждают, что Марфу привезли ночью в царский дворец, и Борис вместе со своей женой допрашивали ее. Когда Марфа сказала, что не знает, ее это сын или нет, то царица Марья выругалась и бросилась на нее со свечой, чтобы выжечь глаза, но Борис защитил инокиню от своей разъяренной жены. Разговор кончился очень неприятно для Годунова: Марфа, сославшись на уже умерших людей, сказала, что сын ее был спасен и отвезен за границу.
По царскому указу пограничные воеводы роздали сопредельным магнатам и воеводам грамоты о побеге и самозванстве Отрепьева. Но эти грамоты только дали возможность самозванцу уличать показания московских властей в лживости и противоречиях. К примеру, в 1604 году остерскому воеводе была послана грамота от черниговского воеводы князя Кашина-Оболенского. Там говорилось, что царевич Дмитрий сам зарезался в Угличе шестнадцать лет тому назад, ибо это случилось в 1588 году, и погребен в Угличе же в соборной церкви Богородицы. А теперь монах из Чудова монастыря, сбежавший в Польшу в 1593 году, называется царевичем. Москвичи, бывшие при самозванце, доказывали полякам, что в Угличе в 1591 году убили другого ребенка и похоронили его в соборной церкви Св. Спаса, а не Богородицы, да и церкви такой в Угличе вообще нет, доказывали также, что царевич прибыл в Польшу в 1601 году, а не в 1593-м. В 1605 году пришла грамота, что царевич умер в Угличе 13 лет тому назад, а князь Татев писал из Чернигова, что это случилось 14 лет тому назад.
На Боярской думе царь прямо объявил, что подставка самозванца — это дело рук бояр. Эта фраза стала хрестоматийной и кочует из одной книги в другую, но, увы, пока никто из историков не попытался выяснить, кого конкретно имел в виду Борис. В целях пропаганды царю было выгодно объявить Лжедмитрия ставленником польских панов или иезуитов. Ведь и те, и другие ему помогали, и действовал самозванец в их интересах. «Внешнее» происхождение самозванца было на руку московским властям, с учетом неприязни русского народа к полякам и иноземцам вообще.
Однако Борис выбирает самый невыгодный в пропагандистском плане вариант — своим недругам внутри и вне страны он показывает, что измена проникла в высшие эшелоны власти. Значит, Борис знает, о чем говорит, и знает поименно устроителей смуты. Во все времена и во всех странах за такими обвинениями следовали репрессии. Но никаких репрессий на бояр и князей не последовало. Ни жестоких — с виселицами, колесами и колами, ни мягких — ссылок в деревню, отстранения от должности или лишения чинов.
Как же так? Знать тех, кто предал царя, предал государство, навел на страну ляхов, и оставлять их на руководящих постах? Тут могло быть лишь два варианта: или царь Борис сошел с ума, или бояре — организаторы самозванческой интриги — уже не играли никакой роли в управлении государством. Тогда ими могли быть только Романовы с родственниками. Они и так были наказаны. Большинство братьев Никитичей умерли в ссылке, а старший брат уже давно не был Федором Никитичем, а стал иноком Филаретом. Правда, Иван Грозный вытаскивал из монастырей и казнил многих вельмож, принявших постриг. Но Борис был умнее и прекрасно понимал, что, скажем, четвертование Филарета ничего уже не исправит, но сильно повредит престижу царя в глазах народа. Поэтому Борис и не стал уточнять, кто именно затеял дело с самозванцем. Бояре же, надо думать, правильно поняли Годунова и не стали задавать глупых вопросов. Расставим точки над «i»: в конце 1604 года большинство бояр не любили Бориса, но, с другой стороны, в Москве не было и бояр, любивших Романовых и желавших их возвращения.
Наши историки до сих пор не могут толком ответить на вопрос: почему беглый монах с четырьмя-пятью тысячами разношерстного войска мог успешно воевать с лучшими воеводами и огромными ратями Московского государства? Болтовня о том, что народ-де не любил царя Бориса, не мог простить ему отмены Юрьева дня, надеялся на доброго царя Дмитрия и т. д., право, несерьезна. Она годна лишь для сентиментальных девиц да интеллигентов-образованцев, охотно распевающих: «...кавалергарда век недолог...», но не представляющих, чем кавалергард отличается, к примеру, от гусара. На самом деле никого из народа, то есть крестьян, посадских и т. п., кого современные историки понимают под народом, ни в войске самозванца, ни у царских воевод не было. И там, и там воевали профессионалы — дворяне, боевые холопы, стрельцы, гусары, казаки и др.
