Здесь голос Барнава замолк среди рукоплесканий большинства, и потрясенное Собрание на мгновение прониклось единодушным монархическим чувством.
На заседании 25 августа Собрание обсуждало параграф конституции о том, что члены королевской фамилии не могут свободно пользоваться правами гражданина. Герцог Орлеанский взошел на трибуну с протестом против этого параграфа и объявил, что ему остается лишь выбирать между титулом французского гражданина и своими случайными правами на престол. Друг и поверенный принца, Силлери, говорил после него и красноречиво опровергал заключение комитета: «Да будет мне позволено, — сказал он, — выразить скорбь по поводу плачевных злоупотреблений, совершаемых некоторыми ораторами в силу их таланта. Какой странный язык! Вам стараются дать понять, что здесь есть мятежники, монархисты, враги порядка, как будто бы порядок может существовать только при удовлетворении честолюбия нескольких личностей!.. Вам предлагают даровать всем лицам королевской фамилии титул принца и лишить их прав гражданина. Какая непоследовательность и какая неблагодарность! Вы провозглашаете титул французского гражданина лучшим из титулов и предполагаете обменять его на титул принца, уничтоженный вами, как несогласный с равенством! Не выказывали ли постоянно самый чистый патриотизм те родственники короля, которые остались во Франции? Каких заслуг общему делу не оказали они своим примером и своими пожертвованиями? Не отреклись ли они добровольно от своих титулов из-за титула гражданина? И вы предполагаете лишить их его? Говорят, что опасно допустить в Законодательное собрание членов королевской фамилии. Ввиду такой гипотезы постановляют, что все лица королевского семейства окажутся или предателями, или мятежниками! Между тем нельзя ли предположить, что среди них найдутся и патриоты? Не их ли хотите вы опозорить? Вы осуждаете родственников короля. Наоборот, посмотрите, чего можно от них ожидать, если они будут воодушевлены любовью к отечеству!»
Рукоплескания, которыми постоянно прерывалась эта речь, показали, что в некоторых умах уже таилась мысль о революционной династии и что если Орлеанской партии еще не существовало, то нужен был только предводитель, чтобы ее сформировать. Робеспьер с ужасом заметил этот симптом. «Я вижу, — отвечал он, — что здесь слишком много занимаются личностями и недостаточно внимательны к национальному интересу. Несправедливо утверждение, что кто-то из нас хотел унизить родственников короля. Их вовсе не желают ставить ниже других граждан, их хотят отделить от народа почетным знаком. К чему им искать титулов! Родственники короля будут просто родственниками короля. Блеск трона состоит не в этих суетных названиях. Нельзя безнаказанно объявлять, что во Франции существует какая-нибудь семья, стоящая выше других: она в собственных глазах немедленно превратилась бы в дворянскую. Эта семья осталась бы среди нас неистребимым корнем того дворянства, которое мы уничтожили; она сделалась бы зародышем новой аристократии».
Этот протест Робеспьера был воспринят с сильным ропотом, и депутат вынужден был прервать свою речь. «Я вижу, — сказал он, — что нам более не позволяется, не рискуя подвергнуться клевете, провозглашать мнения, которые сначала поддерживались нашими противниками в этом же Собрании».
Вся затруднительность положения заключалась в вопросе, признает ли нация за собой право пересматривать и изменять конституцию, как только последняя будет принята. По этому поводу Малуэ, хотя и оставленный своей партией, попытался один, без надежды на успех, восстановить королевский авторитет. Его речь, достойная Мирабо, стала настоящим обвинительным актом, но политическое красноречие предпочтительнее замечать в народе, который слушает, чем в человеке, который говорит. Голос сам по себе ничего не значит без эха, которое он вызывает. Малуэ, оставленный своими, покинутый Барнавом, говорил только для очистки совести:
«Вам предлагают определить срок и условия использования новой учредительной власти; вам предлагают сначала пережить двадцать пять лет беспорядка и анархии, прежде чем получить право изменить ее. Заметьте, при каких обстоятельствах вас заставляют наложить печать молчания на возражения нации относительно ее новых законов: это делается, когда вы слышали только мнения тех, инстинктам и страстям которых благоприятствуют эти новые законы, — тогда как все противоположные стремления побеждены страхом или силой. Когда Франция выражала себя только посредством клубов? Когда встал вопрос о приостановлении самой королевской власти, что сказали вам на этой трибуне? Вам говорили: „Мы были просто обязаны начать революцию с этого, но мы не сознавали своей силы“. Таким образом, вашим преемникам нужно только соразмерить свои силы для новых попыток.
Такова, действительно, бывает опасность, когда заставляют встретиться лицом к лицу свободную конституцию и революцию, полную насилия. Последняя может действовать только среди ропота страстей и звука оружия; первая может установиться не иначе как посредством дружественных соглашений между старыми и новыми интересами. (Смех, ропот, крики.).
Чтобы произвести революцию, не нужен подсчет голосов, не нужно обсуждение мнений. Революция — это буря, в течение которой надобно или прятать свои паруса, или утопать. Но после бури и пострадавшие от нее, и нетронутые ею вместе радуются ясному небу. Желая только ниспровергнуть препятствия, вы ниспровергли принципы и научили народ посягать на все. Вы призвали на помощь народные страсти: это значит воздвигать здание, подрывая его фундамент! Поэтому я требую, чтобы конституция была свободно и спокойно принята большинством нации и королем. (Сильный ропот.) Мне известно, что народным желанием называют проекты, порожденные ловкостью, стачками, клятвами, агитацией, угрозами и насилием… (Взрыв гнева.) Да, надобно закончить революцию, начав с уничтожения всех постановлений, ее нарушающих, ваших следственных комитетов, законов об эмигрантах, преследования священников, произвольных заточений, преступных процессов против лиц, бездоказательно обвиненных, — с уничтожения фанатизма клубов; но этого еще недостаточно… Всё сильнее недовольство подонков нации… (Взрыв общего негодования.) Или мы первая нация в мире, у которой нет черни?.. Припомните историю греков, где первая революция, не законченная своевременно, тем самым породила множество других в течение полувека! Вспомните о Европе, которая наблюдает за вашей слабостью и вашими волнениями и будет вас уважать, если вы сумеете соединить свободу с порядком, но воспользуется беспорядками в ущерб вам, если вы будете только ослаблять себя и пугать ее анархией…»
Эти прекрасные слова нетерпеливо выслушали и поспешили забыть. Лафайет в немногих резких выражениях опровергнул предложение д’Андре, в котором пересмотр конституции откладывался на тридцать лет. Собрание не приняло ни мнения д’Андре, ни мнения Лафайета. Оно ограничилось советом не пользоваться в пределах двадцати пяти лет своим правом изменять конституцию.
Конституционный акт представили королю 3 сентября 1791 года. Тринадцатого сентября он адресовал Собранию, через министра юстиции, послание, в котором говорил следующее: «Я рассмотрел конституционный акт, принимаю его и прикажу выполнить. Я должен познакомить всех с побуждениями к таковому решению. С самого начала моего царствования я желал истребить злоупотребления и во всех действиях руководствовался общественным мнением. Я вознамерился обеспечить счастье народа на прочных основаниях и подчинить мою собственную власть непоколебимым законам! Эти мои намерения никогда не изменялись. Я благосклонно относился к самим попыткам вашего дела даже прежде, чем оно было закончено! Я делал это добровольно, и хотя беспорядки, которыми сопровождались почти все фазы революции, часто огорчали мое сердце, но все-таки я надеялся, что закон вновь обретет силу и с каждым днем закону будет возвращаться то уважение, без которого народ не может иметь свободы, а король — счастья.
Я долго настаивал на этой надежде, и мое решение изменилось лишь в ту минуту, когда я покинул Париж; беспорядки достигли своего апогея, своеволие печати, дерзость партий не уважали более ничего. Сознаюсь, что, если бы тогда вы представили мне конституцию, я не считал бы своей обязанностью принять ее. Теперь все изменилось. Вы выразили желание восстановить порядок, пересмотрели несколько параграфов конституции; воля народа не подлежит для меня более сомнению. Таким образом, я принимаю конституцию, я даже добровольно отказываюсь от содействия, которого требовал в этой работе. Пусть те, кого боязнь преследований или беспорядков удерживает вне отечества, получат возможность безопасно возвратиться в него. Чтобы погасить ненависть, согласимся на взаимное забвение прошлого. Пусть обвинения и преследования, поводом к которым служат события революции, прекратятся среди общего примирения. Я не говорю о тех, кто решился быть виновным только из привязанности ко мне. Можете ли вы считать их преступниками? Что же касается людей, которые навлекли на себя преследование закона излишествами, составляющими для меня личную обиду, то в этом отношении я покажу себя королем всех французов. Я хочу поклясться в верности конституции в том самом месте, где она составлена, и отправлюсь завтра в полдень в Национальное собрание».
